Курс — одиночество

По-моему, я заслужил стаканчик. Я налил себе побольше виски и немного воды. Но первый стаканчик просто требовал какого-нибудь тоста, поэтому я торжественно выпил за успех Американской радиокорпорации, чей великолепный передатчик по-прежнему был крепко привинчен к подволоке. А заодно я пожелал успехов огайской компании «Толедо Бэттери», без продукции которой вся эта коробка с разными мудрёными штуками была абсолютно никчемной.

V

Пока я возился с аккумулятором, ветер притих, и, потягивая виски, я сообразил, что сейчас пора отдать рифы и идти под полным гротом. Но хотя надо было заняться яхтой, я продолжал сидеть на койке; острые переживания благотворно подействовали на меня.

Каюта казалась мне какой-то другой, не такой маленькой, как прежде, но ведь это вздор. Какая была, такая и есть, и всё-таки она стала, да, да, стала больше на вид. Обречённый на вечную роль опоры для чайников и кастрюль, примус покачивался на подвесе в лад корпусу и визгливо жаловался на свою судьбу. В рундуке под моей кормой, подчиняясь ритму наката, — то банка бряк, то кружка звяк. Струйка воды покатилась по матче, сперва нерешительно, потом, приняв подкрепление с палубы, побыстрее. С мачты капля через степс сбежала в трюм, где присоединилась к миллиону себе подобных, образующих пойло для некоего воображаемого существа. Несколько галлонов трюмной воды, ничего особенного, любая доска, прибитая гвоздями, чуточку ходит, и любое деревянное судно протекает, это не причина для тревоги. Однако плеск воды в трюме помог мне, так сказать, сфокусировать сознание, и я более чётко осмыслил своеобразие ситуации.

Воскресный вечер, всего каких-нибудь тридцать шесть часов — правда, довольно беспокойных часов — прошло с начала гонок. Только что я спасся от газового отравления. Или я сгущаю краски? Известная опасность, несомненно, была. Волны вынуждали задраивать люки, так что каюта не очень хорошо проветривалась. Не зная, сколько в ней скопилось хлора и сколько может вынести спящий человек, я не собирался слишком долго размышлять об этом происшествии.

Мне полагалось быть на палубе, отдавать рифы, а я всё сидел сложа руки и обдумывал, какой урок можно вынести из треволнений последних дней. Весьма прозаический: думай о том, что ты ешь и пьёшь, если тебе завтра выходить в плавание на малом судне при крепком зюйд-весте. Но это всякому дураку известно. Надо серьёзнее относиться к подготовке судна: каждая мелочь важна, это теперь яснее ясного, буду твёрдо знать, что поспешность в приготовлениях недопустима. Но, пожалуй, самое важное, что я пока вынес из выполняемого упражнения, — жди неожиданного. Какой-нибудь пустяк, вроде натянувшегося от воды линя, способен по меньшей мере вызвать маленькую драму. Вот что занимало мои мысли, пока я потягивал виски, и окружающее всё больше поглощало меня. Каюта в самом деле увеличилась: в ней стало больше простора для моего съёжившегося «я».

Выждав, когда яхта накренилась, я соскочил с койки, потом сдёрнул брезент с люка и, стоя на нижней ступеньке трапа, высунул наружу голову и плечи. В стаканчике, который сжимала моя рука, ещё оставалось примерно на треть виски с водой. Я уныло посмотрел на янтарную жидкость. Что-то она не прибавила мне бодрости, скорее наоборот. Пренебрежительно фыркнув, я выплеснул смесь через борт и, не сходя с трапа, поставил стакан на полку. Маленькие суда и длиннорукие мужчины отлично подходят друг к другу.

Проводив на запад вечерний свет, восточный горизонт грозно нахмурился, но впереди полоска гаснущей зари ещё не давала сомкнуться серому океану и темнеющему небу. Северо-западный бриз небрежно обращался с недогруженной яхтой. Подчиняясь голосу разума, я вышел на палубу, отдал рифы, выбрал фал и с удовольствием отметил, как чутко яхта реагировала на такую малость, как щедро вознаграждала мои усилия. Я спустился в кокпит и присел на несколько минут; только ноги успели озябнуть.

Курс вест-зюйд-вест сойдёт пока, а подует опять зюйд-вест — пойдём севернее. Не на век же этот норд-вест. Когда совсем стемнело, я стоял в кокпите и высматривал в ночи огни теплоходов. Вон их сколько. Одни уходят в плавание, тянутся на запад, огибая остров Ашент. Другие возвращаются к родным берегам, и даже самые жестокосердные члены команды поражены сладким недугом, который вызван приближением порта, где ждут невесты, жёны и другие любящие сердца. Убедившись, что путь свободен, я спустился, чтобы разжечь примус, что-нибудь приготовить и перекусить. Я чувствовал себя гораздо спокойнее, радовался, дурачок, как ладно всё идёт, не подозревая, что совершаю новую грубую ошибку.

Ещё одна ночь с упражнениями «вверх-вниз» через каждые двадцать минут и с затрудняющими ход хлёсткими кратковременными ливнями. Двадцатиминутные промежутки, во время которых я либо дремал, либо прислушивался к звукам, издаваемым яхтой, и к четырём часам утра достиг такой степени раздражения, что меня смогла бы утешить только ласковая женщина или шеф-повар высшего разряда. Предпочтительно оба, хотя я вряд ли смог бы по-настоящему воздать им должное. Четыре часа утра подходящее время, чтобы выкинуть из головы мысль о сне и подумать о приготовлении завтрака. Что-нибудь попроще. Половина грейпфрута, слегка посыпанная сахаром, пара копчёных селёдок (небольших), бекон, яйцо, сосиска, оладьи с сиропом, поджаренный хлеб, мармелад. Всё это в сочетании с несколькими чашками горячего сладкого кофе. А на самом деле? Нескончаемая возня с этим чёртовым примусом (засорилась форсунка). Наконец добрый, горячий напиток: шесть ложек сахара, три ложки какао, полкружки кипятка с порошковым молоком. Далеко не то, что воображаемый завтрак, но достаточно питательно. Кроме того, несколько галет с мармайтом. И вы готовы встречать рассвет.

За ночь море съёжилось в лужицу, на которой только-только умещается яхта. Пруд, у которого есть поверхность, а протяжённости и глубины почти нет.

Когда рассвело, я смог урвать для сна целый час. И проснулся, ощущая подъём, какого в предыдущие два дня не было и в помине. Несмотря на недосыпание и отсутствие нормального аппетита, я чувствовал, что налаживается содружество с яхтой, и понемногу втягивался в привычный распорядок бортовой жизни, которым до сих пор беззастенчиво пренебрегал. Перемыл громоздящуюся в кокпите грязную посуду. Не очень старательно, но вполне сносно. Убрал в каюте, откачал воду из трюма, навёл порядок на палубе и сел за судовой журнал, в котором до сих пор было сделано лишь несколько отрывочных записей. Сколь поучительно оглянуться назад и оценить свои действия на основе того, как и сколько записано о том, что надлежало или можно было сделать. Возьмём навигацию — как поверхностно я к ней подходил. Скорость и направление ветра записаны, отмечены степень волнения, пройденный курс и расстояния, но — и это очень существенно — ни слова не сказано о проделанных за день маневрах, и точная позиция судна не определялась.

По-прежнему дул норд-вест, гоня зыбь и срывая гребни с волн, но как только солнце поднялось достаточно высоко для точного визирования, я достал секстант и попробовал взять его высоту. Через двадцать минут после трех солёных душей у меня был готов ряд более или менее удовлетворительных измерений. Трудности определения не выходили за пределы обычного для малых судов, и я умел с ними справляться, даже слегка гордился своим умением. Итоги наблюдений достаточно близко отвечали счислимому пути, чтобы успокоить мою душу, и я стал нетерпеливо ждать полудня, собираясь взять меридиональную высоту, однако облачность и усилившийся ветер лишили меня этого дополнительного удовольствия. К тому времени, когда солнце достигло зенита, порывистые броски яхты вместе с капризами погоды исключили возможность наблюдений. Очень хотелось сказать несколько тёплых слов о погоде, помешавшей визированию, но я утешился мыслью о том, что три тысячи миль океанского простора отделяли меня от суши на западе, — ещё успею подготовиться, чтобы не прозевать берег. Вытерев секстант и водворив его обратно в футляр, я рассчитал счислимый путь, заполнил журнал и приготовил ленч, во время которого прикинул, как будет всего вернее действовать дальше.