Океан. Выпуск десятый

Пока у Зосимы Иринеевича угощались да слушали Егора, голосистые соломбалки, копавшиеся на огородах в грядках, передавали друг другу очередную новость:

— Егорко Пустошный домой воротилсе!

— Не Зосимы ли внук?

— Он самой.

— А откуль воротилсе-то?

— В Англии был…

— Значит, аглицкой странник?

— Выходит, так.

— Аглицкой Егор…

— Аглицкой! Истинно так. Был Ваня Датской, Сенька Норвецкой, Тимоха Кольской, а этот — Аглицкой.

С тех пор и стали его называть: «Аглицкой Егор».

А про Катю, когда он женился, говорили: «Аглицкого Егора жонка».

В. Гуд

ПИСЬМО

Н. Ильин

* * *

Н. Байбаков

УТРО НА РЕЙДЕ

ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ

М. Лукив

* * *

Виктор Федотов

ПРОТОКА

Рассказ

В последние дни старик слегка прихворнул, но не переставал каждый вечер, к приходу катера, отправляться на пристань. Грузный, плотный в кости, он поднимался с дивана, положив на столик очки и книгу о военных моряках, которую читал уже не раз за последние месяцы, натягивал поверх тельняшки отслуживший все сроки китель, оправлял пышную, с густой проседью бороду.

— Опять на пристань? — как бы невзначай спрашивала Марья Семеновна, хотя знала, что идти ему больше некуда и незачем. — Да ведь сам прибежит Василий, коли приедет этим пароходом. Чай, к дому дорогу знает: народился, вырос тут. — Поднимала озабоченный, печальный взгляд на мужа, спицы замирали в руках у нее. — Лежал бы уж…

— На пирс пройдусь, — хмурясь, отвечал старик. Он не выносил, когда жена пирс называла пристанью, а катер — пароходом, который не придет, а приедет. — Может, и явится сегодня Василий. Встречу.

— Ну, не сердись, сходи потихоньку, — спохватывалась Марья Семеновна, жалея, что опять обронила неугодные ему слова-названия. Поправлялась: — Сходи на свой пирс, может, и вправду придет с этим катером.

Старики Анисимовы ждали в гости сына Василия, капитана третьего ранга, командира эскадренного миноносца «Ретивый»: недавно получили от него весточку, что скоро, возможно, ненадолго заглянет. Теперь ожидание сына стало для них главной заботой…

Старик шел вдоль протоки, увязая по щиколотки в песке, к сиротливо прижавшейся к пологому берегу пристани — сшитому из широких досок и шатких поручней настилу. Здесь швартовался на несколько минут небольшой катерок, заглядывавший сюда, в село Привольное, один раз в сутки. Старик и сам сознавал, ну, какой это, на самом деле, пирс? Однако пристанью называть его оказывался даже про себя. «Пускай, — считал, — остается все так, как было прежде, во времена флотской военной службы». Обычно, встречая и провожая катер, он ревниво следил, как подавались и отдавались швартовые, бывал хмур, если выходило что не так, и светлел лицом при добром исполнении маневра…

Протока была неширока — метров до ста. До полкабельтова, считал старик. Ветер с верховьев реки гнал по ней желтовато-мутную воду в лиман и еще дальше, к морю, и течение от этого, и без того быстрое, вроде бы еще больше убыстрялось. Закатное осеннее солнце нежаркой латунью обрызгивало рябоватую поверхность, она принимала под его лучами почти лимонный оттенок, а зеленый кустарник на противоположном берегу становился как бы еще гуще и темнее.

Лет пятнадцать назад, когда ниже по течению углубили перекат, мешавший судоходству, и пустили по ней самоходные баржи, он вечерами выходил на шлюпке зажигать бакены, обозначавшие фарватер. Но вот уж года четыре, как перестали ходить тут и эти баржи, — протока вовсе обмелела, будто кто-то жадно отпивал из нее воду, и теперь пропускала через себя к лиману лишь катера местных линий да колхозные рыболовецкие сейнеры.

Старик знал эту протоку с самой зыбки. Тут, на Гнилой косе, родился он и вырос. Он даже застал те времена, когда их село называлось Гнилуши, а не Привольное, как теперь. А шло такое название от того, что все здесь прогнивало насквозь: до самой революции на косе шли соляные разработки. Те времена он не помнил, но осталось в памяти, как еще до призыва на военную флотскую службу, в тридцать шестом году, плавал он юнгой, а затем матросом на трехмачтовом паруснике с экзотическим названием «Любимец моря». Трудные то были времена, но в то же время веселые, потому как молодость кипела задором, силой, неумолимой тягой к морским просторам, к дальним плаваниям.

И еще одним выделялись Гнилуши среди других сел и деревень, разбросанных по берегам могучей реки: здесь жили и трудились потомственные моряки, отсюда призывали служить только на флот. И было бы величайшей обидой для всех сельчан, если бы кого-то направили в сухопутные части. Так повелось издавна.