Верность

– Как вам сказать? Я ещё не решил. Надо подумать. Что, собственно, он мне может предложить?

– По‑моему, вам всем уже предложена амнистия на совершенно ясных условиях.

– Все её отвергли.

– А вы лично?

– Повторяю, я ещё не решил…

Доев яичницу с ветчиной, традиционный английский завтрак, налив последние рюмки, Дрейер заключил:

– Очень приятно было с вами познакомиться. Передайте вашему командиру, что он должен быть счастлив, имея в подчинении таких пронырливых офицеров.

Беловеский церемонно поклонился.

– Он‑то счастлив. Хотелось бы этого же пожелать и вам, господин лейтенант, – улыбнулся штурман.

Выйдя из ресторана и вежливо приподняв шляпы они пошли в разные стороны.

Расставшись с Дрейером, Беловеский повернул к воротам доковой территории, чтобы встретиться с Глинковым, который «обеспечивал» его визит на «Магнит». Наблюдая за происходящим, он должен был в случае необходимости поднять тревогу.

По неметеной, грязной улице бежали кое‑как прикрытые рикши и носильщики с бамбуковыми коромыслами на плечах. Холодный порывистый ветер нёс пыль и обрывки бумаги. Глинков стоял на углу и за кем‑то наблюдал.

– Что там, Павел Фадеевич?

– Смотрите, какая пара: Ходулин и Ипподимопопуло. Прощаются, ручки жмут. Сейчас спросим, о чём это они беседовали.

И Глинков решительно пошел к воротам. Ходулин, в бушлате с красной звездочкой в бескозырке, на ленточке которой золотилась надпись: «РКК «Адмирал Завойко», подошел, улыбаясь:

– Знакомого встретил. В двадцатом году играли в теннис. Тогда он наш был.

– Наш, говоришь? – вспыхнул фельдшер. – Вывший и будущий белогвардеец! Много таких «наших» тогда служило. Он меня на Полтавскую тащил!

– Да что вы! Я не знал.

– Ну ладно, – вмешался штурман, – это всё было. А что он сейчас говорит?

– Да разное. Между прочим, жалеет, что попал к белым. Ведь вместе с Раскольниковым учился.

– Вместе‑то вместе. А вот выучились разному: Раскольников свободу защищает, а этот грек – контрреволюцию. Значит, жалеет?

– Жалеет.

– Почему же к нам не идет? Ведь об амнистии знает.

– Поздно, говорит, менять курс.

– Лучше поздно, чем никогда.

– Нет, Михаил Иванович, – не согласился Глинков, – для него, пожалуй, поздно. Я лично его простить не могу.

– А этого и не требуется. В постановлении ВЦИКа ясно сказано об условиях амнистии. Но, похоже, Павел Фадеевич, в это постановление не только белогвардейцы не верят…

Глинков обиженно замолчал. Сели в трамвай и поехали на корабль.

124

На диване в каюте командира сидел только что вернувшийся с берега старший офицер и, пока Клюсс брился, докладывал ему, что вчера у него в гостях был Дрейер, командир «Магнита».

– Насколько я понял, Александр Иванович, он в смятении. Со Старком идти дальше не хочет. Спрашивал у меня совета, как быть.

– Что же вы ему посоветовали? – донеслось из‑за занавески.

– Об амнистии напомнил и спросил, почему он не отвечает на ваше письмо.

– А он?

– Говорит, что переговоры о сдаче корабля для него неприемлемы. Ссылается на офицерскую честь. Вот если бы вся флотилия… Просил меня узнать, может ли он сам вернуться в Россию.

– Так ведь после первого января он будет вне закона. В постановлении ВЦИКа ведь так написано?

– Так, Александр Иванович, но он этому не верит. Выйдя из‑за занавески, Клюсс рассмеялся.

– Действительно, смятение умов. В амнистию не верят и в то, что будут вне закона, также не верят. А в Старка и Гроссе верят. Почему бы это?

– Не знаю, Александр Иванович. По‑моему, нужно время, чтобы им все это переварить.

– Времени, Николай Петрович, нет. Старк тоже понимает, что делается у них в умах, и на днях уведет их отсюда.

Отпустив Нифонтова и написав коротенькое письмо командиру канонерской лодки «Улисс», Клюсс послал за штурманом.

– Ведь вы плавали со Степановым, Михаил Иванович? Попробуйте с ним поговорить. Он тоже стоит в доке. С Дрейером получилось у вас неплохо. Вчера он у Николая Петровича был, жаловался на свою судьбу, просил совета…

– Попробую, Александр Иванович. Но Степанов слишком прямолинеен. Пехотный офицер, Владимировское училище окончил.

– Всё‑таки попробуйте. Как было бы просто: после выхода из дока отбуксировали бы «Улисс» на рейд Кианг‑Нанского арсенала, и баста. Только действуйте осторожно и ничего лишнего не говорите. На корабль ни в коем случае не ходите. Могут взять заложником.

– Не возьмут, Александр Иванович. У меня кольт, – возразил штурман с озорной улыбкой.

– Если вас убьют, это ещё хуже. Так помните: на палубу «Улисса» вступать запрещаю. Поняли?

– Так точно, понял, – отчеканил штурман, не согнав с лица улыбки. – Разрешите идти?

125

…Нина Антоновна вышла в вестибюль вся в черном, с томно‑печальным выражением лица. Схватив, как всегда, Беловеского за обе руки и без улыбки взглянув в его смеющиеся глаза, упрекнула:

– Я уже не надеялась видеть вас у себя, Михаил Иванович. Никогда не думала, что вы можете быть таким жестоким. Вы же знаете, что без вас я совершенно одинока в этом проклятом городе. Могли бы хоть записку написать.

– Моя вина, – отвечал Беловеский, – старая, как военный флот, трагедия: занятый службой мужчина и занятая только им женщина.

– Вы всё острите! Кстати, у меня остановился ваш однокашник Митя Глаголев. Хотите его видеть?

Штурман просиял.

– Немедленно, Нина Антоновна! – воскликнул он.

– Немедленно не выйдет, жестокий мальчишка! До вечернего чая вы будете только со мной! – И, смеясь, она увлекла Беловеского по винтовой лестнице наверх.

За вечерним чаем она посадила штурмана рядом с собой, а Глаголева – напротив, рядом с Жаннеттой.

Глаголев был в черном смокинге, держался весело и непринужденно. Жаннетта выглядела старше своих лет, но это делало её ещё интереснее, особенно когда в её больших глазах вспыхивал огонек веселья.

Разговор был живым и фривольным, на смешанном русско‑французском языке. Беловеский любил эти вечерние чаепития, любил слушать пересыпанные остротами женские споры и малопонятную непосвященным пикировку, но всегда деликатную и дружескую. Любил принять из рук заботливой хозяйки стакан крепкого чая, щедро отрезанный ею кусок торта или пирога. Здесь было тепло и уютно.

Общим вниманием овладел недавно приехавший в Шанхай Глаголев. Он остроумно рассказывал о последних днях белой авантюры, о болезненном увлечении «чистой публики» православной верой, которая должна была победить безбожные идеи Ленина. О появившихся во Владивостоке дочерях Распутина и их похождениях. О том, как в «Би‑Ба‑Бо», веселеньком ресторанчике, судьба свела его с бородатым господином во фраке, оказавшимся игуменом Шмаковского монастыря. Монах искал капитана для только что купленной шхуны «Чайка», получившей повое имя – «Святая Анна».

– Под аккомпанемент скрипок, смех женщин и шарканье подошв я ему говорю: дни меркуловцев сочтены, ваше преосвященство, так как японцы вынуждены улепетывать на свои прелестные острова. Ещё до рождества Христова Здесь будут безбожники. «Святую Анну» заберут и переименуют в «Анюту» или «Аннет», если вам угодно, мадемуазель. – Перейдя на французский язык, он повернулся к Жаннетте.

Всё общество весело смеялось, Жаннетта улыбалась, не вполне понимая, в чём дело. Глаголев продолжал:

– Другое дело, ваше преосвященство, говорю, если шхуна будет записана на меня, как, скажем, «Тунгус» на Ставракова – был такой старенький пароход. Тогда ещё посмотрим: мелкие частновладельческие суда не подлежат у Советов национализации.

Подумав, святой отец внял голосу рассудка, и на другой день было выписано судовое свидетельство на моё имя.

Опять общий смех.

– Мне тоже пришлось выдать игумену нотариально засвидетельствованную расписку на стоимость шхуны…

– А как же вы ушли из Владивостока, Дмитрий Николаевич? – спросила хозяйка.

– Как все, Нина Антоновна. На Русском острове насажали офицеров с их семьями. Пришлось даже свою каюту уступить одной очаровательной штабс‑капитанше. Комендантом назначили меня, так как я предусмотрительно надел военную форму.