Двуглавый орел (ЛП)

Мне хотелось бы сказать, что я никогда и никому не рассказывал о своей краткой летной карьере. Но это не совсем так: однажды, несколько лет назад, меня убедили рассказать о службе в австро-венгерских ВВС.

Это было в 1978 году, я думаю, в пансионе на Айддесли-роуд в Илинге, где я жил несколько лет после смерти Эдит, когда больше уже не мог заботиться о себе. В дождливый летний день я сидел в кресле в холле, пытаясь читать. Постепенно я понял, что меня раздражает громкий, гудящий голос с американским акцентом.

Голос доносился из угла, где сидел мистер Кемповски. Обернувшись, я увидел, что этого старого дурня, сидящего в кресле с укрытыми одеялом ногами, расспрашивает здоровенный, можно даже сказать тучный тип, слегка за тридцать, с пышными курчавыми волосами, в очках с тяжелой роговой оправой и с вислыми усами в стиле позднего Панчо Вильи.

Молодой человек держал перед Кемповски микрофон кассетника и пытался заставить его говорить в него, крича старику в ухо. Ясно, что большого успеха он не добился — к тому времени Кемповски почти впал в маразм, а его английский всегда оставлял желать лучшего, тогда как немецкий молодого человека был смехотворно плох.

Это меня озадачило — почему он говорит по-немецки в польском доме престарелых? Потом я вспомнил, что несколько недель назад настоятельница получила письмо от американского историка ВВС, "бизона авиации", как он назвал себя. Он спрашивал, можно ли получить интервью у знаменитого авиатора Первой мировой войны, аса Густава Кемповски. Думаю, "лётчик-ас" — это слегка чересчур: осенью 1918 года Кемповски совсем недолго летал в качестве младшего офицера "Джаста-2", старой рихтгофеновской эскадрильи, а потом перевелся в ВВС Польши.

Интервью не удалось — Кемповски к тому времени почти выжил из ума, он умер спустя несколько недель — да и в любом случае, он считал советско-польскую войну 1920 года гораздо более интересной и важной, чем предшествующую, в которой летал в войсках германского кайзера. Под конец беседы старик, ехидно хихикая, указал в мою сторону.

— Вон, Прохазка — он тоже лётчик в Первой Weltkrieg — летать в австрияцкой военная авиации против Италии — ты ему тоже говорить, да?

Старый мерзавец вспомнил — как иногда вспоминают те, кому отказывает память, то интервью, что я дал берлинской газете в 1916 году, после того как сбил итальянский дирижабль. Я поднялся, чтобы уйти, но путь к отступлению оказался отрезан — молодой американец тоже встал и теперь направлялся ко мне, загоняя в угол бизоньей тушей. Неподалеку притворно улыбалась мать-настоятельница. Следовало быть повежливее, иначе потом у меня возникнут проблемы.

Американец протянул мне большую дряблую лапу для рукопожатия — я как будто подержал в руке огромную жабу.

— Вау! Я хочу сказать — это же невероятно, второй авиатор Первой мировой войны за один вечер, я просто не могу в это поверить.

Не спрашивая у меня позволения, он уселся напротив и засунул новую кассету в свой маленький аппарат. Меня уже раздражала его уверенность, что мы, старики, не имеем ни своего мнения, ни права на независимость — мы всего лишь исторические реликвии, источник мемуаров. Но под зловещим взглядом матери-настоятельницы мне оставалось только сидеть смирно и постараться хорошо себя вести.

Не глядя на меня, он представился.

— Привет, я Френк Т. Махан из общества изучения авиации Первой мировой войны из Лансинга, штат Мичиган. Здесь, в Европе, я собираю воспоминания тех, кто летал в той великой войне, и вы, сэр, первый, кого я встретил, воевавший в составе австро-венгерских ВВС на итальянском фронте.

— Что же, тогда поздравляю вас с удачей. Но что вы хотите узнать? Я не историк, говорить могу только о том, что сам видел, а это не так уж и много. Всё было довольно запутанно, и, откровенно говоря, я не слишком много размышлял об этом в последние годы. Понимаете, я был морским офицером, лишь ненадолго прикомандированным к австро-венгерским ВВС. Да и летал я в качестве наблюдателя в двухместном аэроплане, это, как правило, было довольно скучно.

— Но сэр, вы же понимаете, что вы — один из немногих удостоенных чести воевать в той первой великой войне в небе?

— Я с радостью отказался бы от подобной привилегии. А что вы имели в виду, говоря о "немногих удостоенных чести"? Что возможность сражаться была для меня привилегией, или что мне повезло оказаться среди тех немногих, кто остался в живых? В первом случае я точно не могу с вами согласиться.

Он как будто и не услышал этого замечания и бесцеремонно сунул микрофон мне под нос.

— Скажите, сколько всего заданий у вас было? В скольких воздушных боях участвовали? Каков ваш личный счёт?

— Честно говоря, понятия не имею. Я пробыл в лётном подразделении на фронте Изонцо примерно три месяца, потом около месяца патрулировал конвои в составе военно-морской авиации. Мы не рассматривали это как "задания". Мы поднимались в воздух, когда получали приказ из штаба армии или дивизии, чаще всего занимались разведкой или корректировкой артиллерийского огня или выполняли небольшие бомбардировки за линией фронта. Но обычно мы просто сидели на земле из-за плохой погоды или отсутствия аэропланов. А относительно воздушных боев — я мало что помню. Конечно, итальянцы частенько в нас стреляли, и мы отстреливались, как могли. Но "сражение"— слишком громкое название для того, что там происходило. Всё обычно случалось так быстро, что и опомниться не успеешь. Ты нажимаешь на спусковой крючок, закрываешь глаза, а когда открываешь снова — или противника уже нет, или ты уже валяешься в госпитале.

Манеры этого типа уже начинали меня сильно раздражать. Обычно я хорошо ладил с американцами, гораздо лучше, чем с англичанами, но сейчас моя антипатия граничила с мыслями об убийстве. Какое право имел этот жирный шут, собирающий нашу боль, как марки, рыться в костях мертвецов ради своего хобби?

Ко мне уже возвращались воспоминания — запахи ацетона, бензина и кордита, звуки голосов Мицци Гюнтера и Губерта Маришки, хлопанье палаток на ветру Карсо, стрекотание пулемёта и страшный хруст, с которым мы скользили по леднику. Что он может во всём этом понимать?

Он говорил, что даже не был во Вьетнаме — выпросил освобождение от призыва (значит, не так уж он и глуп). Наконец, он остановил на мне бычий взгляд сквозь толстые очки. Я понял — сейчас он задаст Главный Вопрос. Но когда он это сделал — вопрос оказался таким идиотским, что я просто задохнулся от возмущения.

— Скажите, сэр, каково это — быть летчиком в той войне?

Я решил, что насколько идиотский вопрос заслуживает такого же ответа. Я задумался на пару секунд.

— Если вы и правда хотите знать, на что это похоже — воевать в воздухе в Великой войне — тогда пойдите к кому-нибудь, кого никогда не встречали прежде, и кто не причинил вам ни малейшего вреда, и вылейте ему на голову двухгалонную канистру бензина. Потом чиркните спичкой, и когда ваша жертва красиво вспыхнет — вытолкните её из окна пятнадцатого этажа, а до того можете ещё несколько раз пальнуть в спину из револьвера. А когда станете всё это делать — будьте уверены, что через десять секунд кто-то, возможно, сделает то же самое с вами. Это позволит вам и вашим друзьям-энтузиастам понять суть воздушного боя времен Первой мировой войны, и вашей стране это ничего не будет стоить. А ещё — не нужно будет убивать десять миллионов человек ради того, чтобы вы получили удовольствие.

Я понял, что интервью близится к концу — мать-настоятельница подошла, чтобы увести этого человека, сказав:

— Прошу вас, не обращайте внимания, он старик и не так уж хорошо соображает.

После того как посетитель удалился, только преклонный возраст спас меня от десятидневного одиночного заключения на хлебе и воде.

Спустя несколько месяцев мне случайно попалась библиотечная книга: справочник путешественника по Северной Югославии, изданная в предыдущем году. С любопытством я отыскал главу по региону Карсо. Один абзац бросился мне в глаза.