Двуглавый орел (ЛП)

— Кажется, вы слишком много знаете о таких вещах для сержанта-телеграфиста, Вачкар.

— Мое дело — знать. Мы, радисты, часто разговариваем друг с другом, несмотря на войну. Я был в контакте с Масариком и Национальным советом через Швейцарию целый год или более. Очень многие из нас во флоте и гарнизонах только и ждут этого дня. Он еще не пришел, но когда придет, поверьте, многие чехи готовы будут сделать всё необходимое.

— Всё это очень впечатляет. Так из-за чего же все неприятности на борту этого корабля?

— Из-за хорватов и словенцев. Мы могли бы еще переманить их на нашу сторону, но они больше боятся итальянцев, чем Германию. И в любом случае, половина из них сверхсрочники: меднолобые. Если офицер велит им спрыгнуть со скалы ради своего императора, они сделают это.

Должен признать, что слова Вачкара, произнесенные в то утро в кубрике, сильно меня обеспокоили; подняли на поверхность ряд неудобных полусформировавшихся идей о том, какой оборот принимает война. Но прошу, поймите, что хотя узы моей старой национальности и родного языка были сильны, верность династии и Отечеству были гораздо сильнее. В те времена все выглядело иначе по сравнению с нынешними, по прошествии семидесяти лет.

Мировоззрение всех офицеров — даже, подобно мне, ставших ими в первом поколении — успешно и крайне незаметно формировалось годами обучения в школах и военных академиях старой монархии. Преданность императору. Преданность правящему дому. Преданность своей многонациональной отчизне, своему кораблю и службе. Преданность офицерскому кодексу чести и присяге. Преданность католической церкви и друзьям родины. Все эти узы были крайне сильны.

И то, что эти принципы специально закладывались в нас, не означало, что они сами по себе были никчемны. Наоборот, оглядываясь назад, я полагаю, что не все идеалы многонациональной империи Габсбургов являлись пустыми, пусть на практике вся эта затея и обернулась катастрофой.

Однако времени для внутренних терзаний мне не дали — по ту сторону двери раздался чей-то крик.

Вачкар, вскочив на ноги, выбежал на палубу, предоставив меня юному моряку-хорвату с пистолетом. Вскоре с миделя донеслись вопли и невнятный шум борьбы. Корабль начал дрейфовать. В машинном отделении явно что-то происходило. Я сосредоточился на растерявшемся охраннике.

— Моряк, — обратился я к хорвату. — Ты слышишь?

— С вашего позволения, так точно, герр шиффслейтенант.

— И что ты собираешься делать?

— С вашего позволения... — дрожащим голосом выдавил он, — с вашего позволения, я... я вас застрелю, если вы двинетесь... с вашего позволения, герр шиффслейтенант.

— Застрелишь, моряк? Ну и ну, нельзя ведь такие вещи говорить: угроза офицеру в военное время карается смертью, знаешь ли. "Приговорен к расстрелу". Неужели ты хочешь оставить родителям такую память о себе?

У бедного паренька почти навернулись слезы. Я протянул руку.

— Ладно, ладно. Ты ведь еще совсем мальчишка, и, конечно, тебя угрозами заставили примкнуть к ним. Дай мне пистолет. И забудем обо всем.

Он едва ли не с благодарностью расстался с пистолетом, и я, взбежав по трапу, очутился на палубе сразу за боевой рубкой.

Забавная сцена предстала передо мной в сгущающихся сумерках. Голый человек, покрытый с головы до пят грязью и ржавчиной, стоял у поручней боевой рубки с пистолетом в руке и фуражкой на голове. Он увещевал толпу стоящих с открытыми от удивления ртами матросов, как безумный пророк, прибывший в Иерусалим из дикой местности с призывами раскаяться и избегать приступов гнева. Я с трудом признал в этой странной фигуре с вытаращенными глазами Франца Нехледила.

— Матросы, — вопил он, — матросы, не слушайте этих идиотов и обманщиков, которые приведут вас к врагу, подталкивают вас к пропасти и продадут вашу страну вероломному королю Италии. Чехи, словенцы, немцы, хорваты — все мы боремся друг за друга, за нашего императора и короля и за общее отечество, за Бога и за честь моряков Австрии. Вы позволите этим гадам сделать из вас предателей и мятежников? У вас и ваших семей нет будущего в Италии, вас ждет лишь тюремный лагерь, тюремный лагерь, который растянется по всему Адриатическому побережью, если итальянцы победят. Будьте верны вашей клятве; верны своим товарищам; верны благородному дому Габсбургов!

Краешком глаза я увидел движение позади дымовой трубы. Айхлер нацелил винтовку на Нехледила, стоящего на мостике, и приготовился выстрелить. Но я открыл огонь первым. Попасть в кого-то из пистолета с двадцати метров шансов мало, но мне улыбнулась удача.

Он выронил винтовку и упал на колени, схватившись за руку. Это и склонило чашу весов в нашу пользу: за несколько минут колеблющиеся присоединились к нам, а мятежники оказались надежно заперты под замком в носовом кубрике, у каждой двери и светового люка выставили часовых. Миноносец Tb14 вернулся в ряды императорского и королевского флота.

Вся история прояснилась позже: как Нехледил чуть не потерял сознание в затхлом воздухе трюма, но ему все-таки удалось развернуться в этом тесном углу и проползти к шкафчику у подножия сходного трапа. Плита на полу под шкафчиком доставила ему некоторые хлопоты, но удача и "мастерство" господ Ганца и Данубиуса оказались на нашей стороне: вместо стального листа пол шкафчика был сделан из фанеры.

К счастью, ему удалось вскрыть пол, залезть в шкафчик, а потом выбраться на глазах у изумленного часового у подножия трапа. Когда из шкафа вывалился Нехледил, голый и черный как дьявол, покрытый ржавчиной и копотью трюма, часовой не доставил никаких хлопот, он помчался что есть мочи с воплями, что убитый офицер вернулся на борт, чтобы всем отомстить.

Этот неожиданный поворот так ошеломил команду машинного отделения, что они забаррикадировались и потушили огонь в топке. Нехледил открыл дверь капитанской каюты, а потом заключенные выбежали, вооружившись ножками от стола.

Несколько минут положение оставалось неопределенным, но это было, несомненно, удивительным зрелищем — речь голого Нехледила с мостика о верности кайзеру. Речь, которая наконец обратила экипаж против бунтовщиков. Незадолго до заката мы встретились с эсминцем "Снежник", и он отконвоировал нас обратно в Зару. Всех посадили под арест в ожидании расследования.

В итоге Вачкар и Айхлер заплатили жизнями за свою человечность, за то, что остановились и подобрали нас. Бесспорно, если бы они не потеряли полчаса на остановку, если бы у меня не было специальных знаний о конструкции миноносцев класса Tb1, а Нехледил не проявил такую решительность — я совершенно уверен, что они бы смылись. Вне зависимости от состояния котлов.

На их трибунале, состоявшемся неделю спустя на борту флагмана "Вирибус Унитис" в гавани Полы, я со всей возможной решительностью просил учесть смягчающие обстоятельства, но это изначально оказалось безнадёжным делом. Мятеж, убийство и дезертирство — преступления, которые в военное время везде караются смертной казнью, и в 1916 году их ждало бы такое же наказание в любой европейской стране.

Самое большее, чего мне удалось добиться — смягчение наказания для второстепенных мятежников, особенно для юного хорватского матроса, отдавшего мне пистолет, он отделался восемнадцатью месяцами. Что касается остальных — двое получили двенадцать лет заключения, из которых отсидели только два благодаря развалу Австрии, а остальных списали на берег и распределили по береговым службам.

Вачкара и Айхлера расстреляли утром 12 декабря у стены военно-морского кладбища Полы, где для них уже подготовили две могилы. Как все остальные моряки в гавани, в это время я стоял навытяжку на палубе и внимательно прислушивался, когда среди черных кипарисов на холме раздались залпы, и вороны с карканьем поднялись со своих насестов в утренний воздух.

Старая Австрия умела устраивать представления, и здесь не жалели никаких усилий, чтобы преподать урок, к чему приводит мятеж. Урок удался, судя по бледным, напряженным лицам матросов, выстроившихся на палубах военных кораблей, стоящих на якоре, когда капитаны зачитывали им вслух свод законов военного времени.