Здесь русский дух...

— Пошел вон! — рявкнул на него Толбузин. — Говорю, иди, пока я не передумал.

Ромка ушел, не дав казакам свершить правосудие.

— Вот подлюга-то! Вот подлюга! — бросил ему вслед Карп Олексин. — И носит же таких земля!

— Вот и я говорю… — набивая трубку табаком, произнес Гридя Бык.

— Ты б, Гридя, табачку мне отсыпал из рожка. Твой-то, ядреный, не чета моему, — обратился к нему Леонтий Романовский.

— На, бери, разве жалко?.. — ответил Гридя, протягивая товарищу рожок.

— Все! По местам! — скомандовал Черниговский. — Как сейчас повалят на нас маньчжуры…

— Кишка тонка! — усмехнулся Нил Губавин.

— Верно, — поддержал его кто-то из товарищей. — Мы их зараз одолеем. Сколько там? Сто? Двести?

— Бери больше! — сказали ему.

— Да ну?

— Вот тебе и «ну». Говорю, человек пятьсот — не меньше…

— Ладно! Мы и не таких били.

«Какие храбрые!» — слушая казаков, усмехнулся в седые усы Никифор. Впрочем, его радовал настрой мужчин. Не чуяли витавший в воздухе запах смерти, головы не вешали.

Основная часть неприятельского войска прибыла поздно вечером. Кто-то пешим строем, кто-то на суднах. Взяв в кольцо крепость, маньчжуры устроились на ночлег. Рано утром вдруг вздрогнула земля, загудела, заухала. Заговорили вражьи пушки, забросавшие Албазин калеными ядрами и петардами. Уже в следующую минуту над острогом показались первые языки пламени. Горели деревянные постройки. Следом послышались стоны, крики раненых и проклятия, адресованные врагу.

— Иродовы дети! — выругался Черниговский, решивший всю ночь провести на крепостном валу — боялся проспать врага. — Пора и нам начать. Братцы, готовься! — велел он проснувшимся от грохота казакам. — Эй, Данила! — закричал он старому пушкарю Даниле Лыкову. — Заряди-ка петардой свою пушку, накрой вон тот намет! — указал Черниговский глазами в сторону ближнего леса, где, по его мысли, и находился маньчжурский командный пункт.

Он не ошибся. Еще с вечера маньчжуры раскинули в ста шагах к востоку от крепости большой и подбитый сукном генеральский шатер, где разместился со своим штабом командующий императорским войском Лантань. Узнав, что русские не приняли его предложение уйти или сдаться в обмен на благосклонность императора, он решил утром штурмовать Албазин.

Еще в Пекине, провожая одного из своих лучших полководцев в дальнюю дорогу, император Кан-си в напутственной речи велел ему быть безжалостным к тем, кто встанет с мечом на их пути. В то же время поступать по-братски с теми, кто не окажет сопротивления. «Я не Чингисхан, у которого не было сердца, и не хочу напрасных жертв, — говорил он. — Хочу остаться в истории одновременно как жесткий политик и отзывчивый человек».

Эти слова Лантань хорошо запомнил. Впрочем, как и его повелитель, он тоже хотел остаться в памяти потомков справедливым воином, но русские, с возмущением думал он, не понимают значения слов. Всех, кто без приглашения ступил на их землю, они встречают с оружием в руках. Следуя в Албазин, главный оплот русских на Амуре, ему приходилось огнем и мечом прокладывать себе дорогу. Чтобы варварам было впредь неповадно поднимать руку на императорских слуг, маньчжуры не жалели никого, даже детей. Уроки должны быть яркими, только тогда их запоминают надолго, подумал Лантань.

Нынешнего императора Кан-си он знал еще с тех пор, когда тот носил имя Шэн-цзу. Они были друзьями детства. Во дворце благосклонно относились к этой дружбе, ведь Лантань приходился сыном одному высокопоставленному чиновнику, при этом считался воспитанным и незлобливым мальчиком. Молодые люди учились у одних и тех же учителей, вместе охотились, делали первые шаги во взрослую жизнь. Даже общая первая любовь — некая девочка по имени Пань-хуа, которую Лантаню все же пришлось уступить более именитому другу.

В первом боевом походе им довелось быть вместе. Тогда Лантань проявил чудеса героизма и незаурядную способность полководца.

Сев на престол, молодой император не забыл своего друга, назначив его советником по военным делам. Сейчас Кан-си доверил ему очень важное дело — изгнать русских с Амура. «Если ты это сделаешь, — говорил он ему, — ты прославишь свое имя в веках. Не забывай, главное для человека — оставить свой след в истории».

Прибыв на место, Лантань первым делом поинтересовался, как отреагировали русские на его письмо. Узнав, что те отвергли предложение сдаться, он пришел в бешенство. Таким его подчиненные еще не видели. Невысокого роста, щуплый и на первый взгляд мягкотелый, робкий человек, он вдруг на глазах всех превратился в разъяренного ужасного льва, приведя в трепет даже бывалых вояк. Хотел тотчас начать штурм крепости, но помощники уговорили его дождаться утра. Прежде, дескать, нужно провести разведку местности. Вдруг русские решили устроить им западню? Вдруг где-то в тайге прячутся основные силы противника?

— Нет у них больше людей, и не предвидится! — сказал полководец. — Вон, гляньте, все вокруг пылает. Значит, люди из деревень ушли за стены крепости. Интересно, — неожиданно проговорил он, — откуда появился огненный смерч?

— Русские сами подожгли свои селения, — сказал Лантаню начальник разведки Шунь. — Когда мы пришли, все уже полыхало. Горят городки и селения, даже те, что русские называют заимками и зимовьем…

Лантань махнул рукой:

— Пусть горят! Нам от их богатств проку нет. Для нас важно, чтобы русские убрались с Амура…

Прежде чем устроиться на ночлег, Лантань собрал всех военачальников у себя в шатре.

— Ваша главная задача — занять выгодные позиции для штурма, — сказал он им. — Пушки выставьте вперед, чтобы удобнее обстреливать крепость. С рассветом начнем…

Всю ночь Лантань не спал, думая о предстоящем сражении. Он был уверен в грядущей победе. У Лантаня много людей и пушек, тогда как, по сведению его разведчиков, все албазинское войско состоит из двух сотен казаков. Крестьяне, женщины, дети, находившиеся в крепости, не в счет. Какие из них воины? Быть может, его людям и не придется штурмовать крепость — за них все сделает артиллерия.

Незадолго до рассвета Лантань вышел из шатра. Было свежо и тихо. Где-то там, на востоке, уже занималась заря. Пахло хвоей, к которой примешивались речные запахи. Благодать! — лениво потянулся Лантань. Разве можно в такие минуты думать о войне? Вспомнив вдруг, что он воин и ему противопоказаны сантименты, Лантань тут же взял себя в руки и отдал приказ начать битву. Ударили боевые барабаны. Следом загремели пушки, зашипели ядра, и тысячи стрел, пронзив рассветный полумрак, осиным роем метнулись в сторону осажденной крепости. В ответ раздались дружные ружейные залпы, а следом ударила и крепостная артиллерия…

— …Давай, Данила, не подведи! Вдарь, и от этих гадов мокрого места не останется, — глядя на то, как старый пушкарь старательно и неторопливо наводит дуло орудия на цель, сказал ему Черниговский.

— Погодь, Никифор, не говори мне под руку… — попросил тот. — Саблей махать легко, а тут, брат, дело тонкое…

Он выставил прицел.

— Подай огня!.. — прижавшись к лежащей на станке вертлюге, не поворачиваясь, крикнул он Никифору. Тот сунул ему в руки факел. Вспыхнув, фитиль быстро достиг запала пушки. Раздался грохот, и Данилина двенадцатифунтовая пушка легко выплюнула из жерла начиненный порохом увесистый разрывной снаряд.

— Готово! — сдержанно произнес пушкарь, увидев взлетевший в воздух генеральский шатер.

— Молодец! — похвалил его Черниговский. — Давай, ударь-ка вон по тем позициям, — указал он туда, где, готовясь к атаке, сгрудились маньчжурские воины.

Снова грохнуло орудие.

— Попал! — радостно закричал Черниговский. — Теперь…

Он не успел договорить. Ударившая вражеская петарда попала в бочку с пушечной пальбой. Раздался грохот. Никифора швырнуло в сторону. Какое-то время он лежал на земле, не в силах подняться. Кто-то подбежал к нему, подхватил на руки и потащил вниз.

— Данила! Где он? Что с ним? Жив ли? — едва переставляя ноги, спрашивал казак товарищей. Те что-то ему отвечали, но он их не слышал. Голова была чугунной, а в ушах стоял сплошной гул.