Последнее королевство. Бледный всадник (сборник)

– Почему он не сражался с ними? – спросил я.

– Потому что их слишком много, господин. И в бою погибло бы слишком много народу с обеих сторон.

– Альфред вполне мог бы убить всех своих врагов.

– Мир лучше войны, – возразил Виллибальд.

– Аминь, – заключила Милдрит.

Я принялся точить наконечник копья, проводя по нему точильным камнем. Мне казалось, что Альфред проявил неуместное благодушие. Гутрум, в конце концов, был единственным оставшимся в живых вождем датчан, и он попал в ловушку. Окажись я на месте Альфреда, то не заключал бы никаких договоров. Только осада, которая закончилась бы тем, что власть датчан в Южной Англии оказалась бы сломлена. А вместо этого Гутруму разрешили оставить Эксанкестер.

– Все в руках Божьих, – сказал Виллибальд.

Я посмотрел на него. Священник был на несколько лет старше меня, но всегда казался мне младше. Как из человека честного, пылкого и доброго, из него получился хороший флотский капеллан. Вот только бедняга до сих пор страдал от морской болезни и бледнел при виде крови.

– Значит, это Бог заключил мир? – скептически вопросил я.

– А кто же, по-твоему, послал шторм, потопивший корабли Гутрума? – горячо ответствовал Виллибальд. – Кто предал Уббу в твои руки?

– Ну, с Уббой я разделался сам, – вставил я.

Он не обратил внимания на мои слова.

– У нас набожный король, мой господин, – сказал Виллибальд, – а Бог вознаграждает тех, кто верно Ему служит. Альфред победил датчан! И они поняли, что́ именно произошло! Гутруму ясно: это божественное вмешательство! Он спрашивал о Христе.

Я промолчал.

– Наш король – искренне верующий человек, – продолжал священник. – Пройдет немного времени, и Гутрум увидит истинный свет Христовой церкви. – Он подался вперед и прикоснулся к моему колену. – Мы постились, господин, мы молились, и наш король верит, что датчане тоже придут к вере Христовой, а когда это случится, настанет вечный мир.

Виллибальд нес всю эту чушь совершенно серьезно, и, разумеется, его слова звучали для ушей Милдрит, как сладкая музыка. Моя жена была хорошей христианкой и всем сердцем верила в Альфреда. Раз король считал, что Бог дарует ему победу над датчанами, она тоже в этом не сомневалась. Лично мне это казалось безумием, но я промолчал.

Слуга принес ячменное пиво, хлеб, копченую макрель и сыр.

– У нас будет истинно христианский мир, – заявил Виллибальд, начертав знак креста над хлебом, прежде чем приступить к еде, – мир, скрепленный передачей заложников.

– Мы снова отправим к Гутруму заложников? – удивился я.

– Нет, – ответил Виллибальд. – Но он согласился прислать заложников к нам. Среди них шестеро ярлов!

Я перестал точить наконечник копья и посмотрел на Виллибальда.

– Шестеро ярлов?

– Да! И в том числе твой друг Рагнар!

Виллибальда, казалось, радовали такие новости, а вот я пришел в ужас. Если Рагнар сейчас не с датчанами, выходит, я не смогу к ним присоединиться. Он был моим другом, его враги были моими врагами, и без Рагнара, который защитил бы меня, я окажусь абсолютно беззащитным перед Кьяртаном и Свеном – так звали отца и сына, убивших Рагнара Старшего и мечтавших добраться и до меня тоже. Без Рагнара Младшего я не мог оставить Уэссекс.

– Рагнар – один из заложников? – переспросил я. – Ты уверен?

– Разумеется, уверен. Его будут держать у олдермена Вульфера. Всех заложников будут держать там.

– И как долго?

– Пока их не отпустит Альфред или пока Гутрум не примет крещение. А Гутрум, между прочим, уже согласился, чтобы наши священники поговорили с его людьми. – Виллибальд бросил на меня умоляющий взгляд. – Мы должны верить в Господа. Мы должны дать датчанам время, чтобы Бог вошел в их сердца. Гутрум понимает, что теперь пришло время христианства!

Я встал и пошел к двери, отодвинул кожаный занавес и уставился на широкий плес Уиска. На душе у меня было скверно. Я ненавидел Альфреда и не хотел жить в Уэссексе, но теперь, похоже, был обречен остаться тут.

– И что же мне делать? – вслух спросил я.

– Король простит тебя, господин, – нервно проговорил Виллибальд.

– Простит? – Я повернулся к нему: – За что? Что же, интересно, по мнению короля, случилось в Синуите? Ты был там, святой отец, так что наверняка он тебя об этом спрашивал!

– Я все ему рассказал.

– И?

– Король знает, что ты храбрый воин и что твой меч – ценное приобретение для Уэссекса. Он снова примет тебя, я уверен, и примет с радостью. Посещай церковь, заплати свои долги и покажи, что ты хороший подданный Уэссекса.

– Я не восточный сакс, а нортумбриец! – прорычал я.

Увы, я до сих пор был здесь чужаком. Мое произношение отличалось от того, как говорили в Уэссексе. Местные жители были связаны между собой семейными узами, а я пришел с севера, загадочного и непонятного, и здешний люд верил, что я язычник. Меня называли убийцей, потому что я убил Освальда, а иногда, когда я верхом объезжал поместье, люди поспешно крестились, словно повстречали нечистую силу. Они называли меня Утредэрве, что значило Утред Нечестивый, и меня даже радовало это прозвище, чего никак нельзя сказать о Милдрит. Она убеждала всех, что я христианин, но то была ложь, и так продолжалось все лето. Мы не были счастливы. Жена молилась за спасение моей души, я жаждал свободы и, когда она умоляла меня вместе посетить богослужение в Эксанминстере, возмущенно рычал, что никогда больше ноги моей в церкви не будет. Милдрит плакала, услышав это, и ее слезы выгоняли меня из дома на охоту.

Иногда, преследуя дичь, я в пылу погони оказывался у края воды и смотрел на «Хеахенгель». Он лежал, заброшенный, на грязном, постоянно затопляемом приливом берегу, и волны без устали то поднимали, то опускали его. То был один из кораблей флота Альфреда, один из двенадцати больших военных судов, которые были построены, чтобы нападать на корабли датчан, грабивших побережье Уэссекса. Мы с Леофриком привели сюда «Хеахенгель» из Гемптона, следуя за флотом Гутрума, и пережили на этом судне шторм, погубивший так много датчан. Тут мы вытащили «Хеахенгель» на берег, сняв с него парус и мачту, и теперь брошенное судно гнило на берегу Уиска.

«Хеахенгель» означало «Архангел». Так назвал судно Альфред, и я всегда ненавидел это имя. Кораблю пристало носить гордое имя, а не плаксиво-набожное, и у него должно красоваться на носу свирепое чудовище – голова дракона, чтобы бросать вызов морю, или же скалящийся волк, дабы внушать ужас врагам.

Иногда я взбирался на борт «Хеахенгеля» и видел, что местные крестьяне уже растащили кое-что из наружной обшивки, а на дне плещется вода, и вспоминал былые деньки, славное прошлое этого корабля: как ветер выл в его такелаже и как мы с треском таранили датское судно.

А теперь «Хеахенгель», как и я, прозябал в бездействии, и порой я мечтал о том, что починю его, раздобуду новый такелаж и новый парус, найду людей и спущу это длинное судно на воду. Мне хотелось быть где угодно, только не здесь, я мечтал присоединиться к датчанам, но всякий раз, как я говорил об этом Милдрит, та снова принималась плакать.

– Ты не заставишь меня жить среди датчан!

– Почему бы и нет? Они очень неплохие люди.

– Они язычники! Я не допущу, чтобы мой сын вырос язычником!

– Не забывай, что он и мой сын тоже и будет поклоняться тем же богам, каким поклоняюсь я.

Это вызывало новые слезы, и я поспешно выбегал из дома. Взяв с собой гончих, я уходил в леса, гадая, уж не скисла ли моя любовь к жене, как молоко.

После Синуита я так хотел поскорее увидеть Милдрит, но теперь меня порядком раздражали ее вечная плаксивость и набожность, а она не могла вынести моего гнева. Жена хотела, чтобы я мирно обрабатывал землю, пас скот и убирал урожай, дабы заплатить тот огромный долг, который она принесла мне в приданое. Долг этот появился из-за того, что покойный отец Милдрит в свое время сделал почти половину своих земель церковными. Церковь не владела этими угодьями, но имела право на все, что они приносили, будь то зерно или скот, причем этот договор распространялся и на его наследников. Потом пришли датчане, перерезали скот, начались неурожаи – какой уж тут доход. Однако церковь, ядовитая, как змея, настаивала на том, что обещанное все равно должно быть выплачено. Нас предупредили, что, если я не смогу заплатить, владения у нас отберут. Каждый раз, приезжая в Эксанкестер, я чувствовал, как монахи и священники наблюдают за мной, предвкушая грядущее богатство.