Варяжский круг

Имея поручения Мономаха, Берест часто выезжал с княжьего двора. То в один монастырь, то в другой – за книгами и свитками либо с письменами к настоятелям. Ездил и к боярам с посланиями, к воеводам и князьям с наставлениями, к Мономаховым детям.

И не раз заезжал игрец к звонарю Глебушке. Домик Глебушки к тому времени совсем развалился, а у звонаря, которого в Киеве знали все, не было ни уменья, чтобы поправить домик, ни денег, чтобы отстроить новый. Поэтому Глебушка поселился в Дмитриевском монастыре поближе к деместику Лукиану. И теперь они с деместиком едва ли не каждый вечер вели бесконечные богословские споры, в которых игрец почти ничего не понимал, – однако спорщики постоянно обращались к нему с просьбой рассудить их и, называя по имени, добавляли уважительное – «кир». Глебушка, как и прежде, записывал крюками свою музыку. Многое из записанного деместик очень хвалил и, составив для этой музыки тексты, переводил ее на хоры. Берест слышал – это была хорошая глубокая музыка. Глебушка не любил текстов. Возможно, поэтому тексты не проясняли ничего в его музыке и не овладевали мыслями слушающих. Они не звучали. Зато властно увлекало за собой чувство. В маленьком Глебушке было много страсти.

Не один раз встречал Берест Олава из Бирки. Но говорил с ним об Эйрике лишь однажды. Олав не спрашивал – игрец говорил сам. Игрец понял, что между Эйриком и его отцом вышла крупная ссора. Вести об Эйрике не принесли радости Олаву – это раздосадовало игреца, и он подумал, что напрасно завел с Олавом разговор.

На службе при дворе Мономаха Берест состоял почти два года. Князь Владимир, видя многие достоинства игреца, сделал его сотником в своей дружине и дал ему сотню, состоящую из ляхов, торков, русов и варягов, и назвал эту сотню вавилонской, так как говорили в ней на разных языках. И дело для сотни скоро нашлось. Князь Мономах и князь Давыд послали на половцев своих сыновей, Ярополка и Всеволода. И хотели этим походом довершить начатое пять лет назад. Знали, что едва только поганый половец поднимет голову, как глаза его тут же с жадностью обратятся к Руси. Вот и задумали князья сделать так, чтобы уж не поднималась больше голова команд, – отсечь ему голову.

И пошло на Куманию большое русское войско.

Быстро продвигались по степи, не давая врагу опомниться. И жгли половецкие кочевья и вежи их. А легкие сотни, не обремененные обозом, князья посылали далеко от себя, во все стороны команской земли – широко шли. И сотня Береста шла – то к северу, то к югу, и днем и ночью не зная отдыха, оставляя после себя черную выжженную степь и разгромленные, истекающие кровью ополчения мелких ханов.

Нашествие русов в тот год было для Кумании великим бедствием!..

По тем местам, где игрец когда-то шел рабом, теперь он проезжал господином. Но это не доставляло ему радости. Тот игрец, что шел здесь прежде, был как будто другим человеком. И его уже не было, отзвучал его курай. И прежняя любовь поблекла в памяти, не тревожила. И люди, что жили возле него, многие уже не жили… Был другой игрец – игрец-сотник, был игрец, закованный в доспехи, игрец повелевающий, жесткий и хитрый, играющий в железа. Он становился таким постепенно, незаметно для себя. А когда изменился и оглянулся на пройденный путь, то подумал, что шел верно, и благодарил за это судьбу. Но в душе игреца медленно росла пустота, и она была все ощутимее и доставляла игрецу все больше беспокойства – словно он не менялся, а изменял. Пустота обращалась в одиночество; одиночество порождало злость, черного пса. Каждый прожитый день приносил сомнения. Каждый коман, павший под его мечом, снился ему ночами и кричал, и метался в его пустоте, причиняя боль. И ничто не успокаивало этой боли. В мыслях игрец советовался с Мономахом. Князь старчески посмеивался и говорил, что за свою жизнь он изменялся столько раз, сколько требовалось для того, чтобы выжить. «А уж сколько половцев порубил!., да и своих, русских… так это, брат, если всех пустотами считать – и князя-то не останется. Они – люди. Знали, на что шли. А меняться не хотели. И я стоял на своем! За Русь, за веру, за единство и стол киевский…»

Скоро игрецу стали попадаться знакомые места. И когда игрец узнал дорогу на Кумай, сердце в его груди как будто встрепенулось, очнулось от долгого сна. Войско с обозом двигалось к Донцу; Берест повернул свою сотню на юг, к Кумаю.

В аиле игрец нашел мало людей. Бедняки со своими легкими арбами откочевали. Всадников здесь не было и в помине. Они исчезли из Кумая в год гибели хана Окота. Остались старики, женщины и дети. Поредели стада и табуны, бахчи заросли сорняками, и в самом аиле обвалились крыши у многих землянок, у брошенных пустующих конюшен покосились саманные стены.

С приходом сотни жители аила попрятались в своих жилищах. Слышен был только лай собак, встревоженных появлением чужих всадников. Степной ветерок кружил пыль на кривых улочках и майдане, ветерок выдувал золу из-под остывающих котлов.

Торки и ляхи наспех скрутили из соломы факелы, но игрец запретил им жечь. Он спешился и вошел в жилище Окота. И двое торков вошли с ним – смотрели торки, что можно здесь взять. Но ничего не нашли, кроме вороха твердых невыделанных овчин и нескольких пересохших рыбин. Потом игрец заглянул в овчарню. И пока он был там, услышал, как кто-то, прошуршав соломой, скатился с крыши на землю и побежал к реке. Берест вспомнил, что только Эмигдеш пряталась в соломе на крыше овчарни. И выбежал наружу и крикнул: «Эмигдеш!..» Она остановилась. Но игрец едва узнал ее – так она выросла.

А Эмигдеш не узнавала игреца в обличье воина и порывалась бежать вновь.

– Постой, Эмигдеш!

Лишь когда игрец снял шлем, она узнала его и вернулась. И они, радуясь встрече, сели на землю, где стояли, и говорили с полудня до вечера. За это время много порассказали друг другу. И игрец узнал, что хотел…

Атрак разбил Кергета в некоем месте, именуемом Хурджун. И ни один из витязей, ушедших с Кергетом, домой не вернулся. Говорили среди людей, что витязи эти славно дрались и славно погибли. Их бездыханные тела погребли на холмах Хурджуна, сами же витязи оказались бессмертными – печальные предки, любуясь ими, обратили их в степных орлов. Витязи, обретшие легкие крылья, разлетелись над всей Куманией, славя мужество стойких… Хан Атрак сразу после битвы пришел в Кумай и разбил свои шатры в лощине между трех холмов, недалеко от святилища. В этом святилище были и его предки, ведь Окот доводился Атраку двоюродным братом. И Атрак поклонился предкам и просил их о том же, о чем когда-то просил хан Окот, – об удаче и могуществе. Половцы Кумая, видя потрепанное войско Атрака, плакали тайком по своим витязям и говорили друг другу, что нелегко далась Атраку победа, и еще говорили, что не видать Атраку ни удачи, ни могущества, а быть ему вечно в бегах, подобно бешеному волку, ибо на своих же команов он поднял руку… Хан Атрак, все еще хранивший любовь к красавице Яське, после святилища спустился в Кумай. И хотел увести Яську с собой. Но она не пошла – была горда и печальна и скорбела по безвременной гибели Окота-Бунчука. Атрак не отступился и принялся уговаривать Яську пойти с ним в Шарукан-город. И уговаривал Яську девять дней. На десятый день она согласилась… Много позже был в степи слух, «что не прошло после смерти Бунчука-Кумая и семи месяцев, как родила Яська сына с золотыми глазами – такого, какого хотела и о каком просила предков. Атрак же принял ее сына [33] как своего.

Князья Ярополк и Всеволод с ходу взяли Шарукан-городок и Сугров и разорили их, и сожгли дотла. Они все сделали так, чтобы уж проще было поставить городки на новом месте, чем поднять на старом. Также поступили с Балином, после чего пировали на угольях. Хан Атрак с оставшимися команами бежал на юг, в предгорья Кавказа, и поступил на службу к грузинскому царю Давиду. Брат же Атрака, Сырчан, не захотел покидать донские степи, укрылся от князей на дальних кочевках…

Со славой и добычей вернулись в Киев Ярополк и Всеволод и говорили громко, что вот уж подавили навсегда русские половцев. Не хвалились – так и думали. Но не подавили еще… Велика Кумания! Избитая, растоптанная, она поднималась с колен и на Русь смотрела со злобой.