Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Провожать за город, в сторону противоположную той, где поутру шла схватка с однокрыловцами, подались старик Саливон с Лукией и Козак Мамай.

Впереди бежал Песик Ложка.

За ним шагали Омелько с Козаком, ведя коня в поводу.

Позади — отец и сестра несли голубя.

А где-то сторонкой крался, не выпуская их из виду, отверженный лицедей Тимош Прудивус.

— Я верю, ты вернешься, козаче, — говорил Омельяну Мамай, и лубенский тютюнец искрился в его трубке-носогрейке, трещал и шипел. — Но… гляди! Считай день каждый за свой последний день и будь счастлив, прожив его до конца. Встречи с явной смертью жди каждую минуту, но верь и верь: что выживешь, что дойдешь, что исполнишь все, что поручили тебе отец, родной город, Украина! Старайся не сложить свою голову, да и смерти, козаче, не страшись, — важно ведь не то, сколько ты прожил, а то — хорошо ли ты прожил! Кто это сказал — не помню, по…

— Это сказал когда-то Сенека, римлянин, стоик, — отвечал Омелько, что был одним из просвещеннейших людей своего времени.

— …Все же побереги себя в дороге от напасти и от несчастья, от злых людей и от лихой годины, — не учуешь, как беда набежит. Зверя в лесу немало: вот ты, ложась поспать, шиповника подмости под бока, глоду, терна, дерезы, чтоб крепко не заснуть. Да и комары… да и голод…

— Мне наша Лукия к седлу приторочила торбочку пшена, в постном масле жаренного, торбу тарани, сухарей да хлеба.

— И однокрыловцы могут наскочить, и всякий другой разбойный люд… — И Козак, яростно сверкнув глазом, начал рассказывать, что видел в степях: как гетман выставил повсюду сильные заставы желтожупанников, поляков и немцев, чтоб не пропускали на Сечь ни купцов с припасами, ни чумаков с солью, чтоб никто и в Москву не прорвался с жалобой на ясновельможного пана гетмана, как ловили путников и безвинно карали страшной смертью.

— Боне деус… милосердный боже! — комически воскликнул Омелько. — Зачем вы меня пугаете, пане?

— Чтоб ты, хлопче, в пути не унывал. А коли случится беда, ты пой. Что ни приключилось бы, ты пой. Песня спасет тебя повсюду. — И глаза Мамая блеснули синим, дьявольским, а то, может, и ангельским огнем.

— Я не совсем понимаю.

— Поймешь потом. А пока что… запомни мой совет. — И Козак Мамай отвернулся от парубка, потому что в прищуренном глазу засверкала слеза.

— Чего это вы?

— Анафемская люлька опять погасла, черти б ее курили!

— Люлька ж дымится…

— Комар попал в глаз! — Усы Козака зашевелились, словно от ветра, и он остановился, дожидаясь, пока их догонят Омельковы отец и сестра.

— Мне добраться б до ближнего рубежа России… — И парубок опять нащупал в шапке письмо к царю. — Только б не попасть однокрыловцам в лапы. А там…

— Что там! Будто нет на Московщине своих опасностей! — усомнился старый гончар.

— Да и в самой Москве ты еще набедуешься — ой-ой-ой! — печально улыбнулся Мамай. — И горюшка хлебнешь немало…

— В самой Москве? — удивился Омелько.

— А что ж! Ты к царю так просто не подступишься… тем паче, надобно таиться от наших земляков, а их в Москве бог весть сколько, и кто из них — холоп Однокрылов, того ты знать не можешь. Вот горя и намыкаешься! А когда минуешь все препоны, то и с самим царем говорить… никто ж не знает как, — все-то цари, короли и гетманы хитроумны, привередливы, своенравны. Ты ему чуть не так поклонился, а он тебе за это — голову напрочь. При московском дворе все там царю раз по сто земно кланяются. А ты ведь не привык…

— И не привыкну! Нет, нет!

— Доведется. Ты — посланец! И твоя голова уже не твоя, а только тех, кто тебя снаряжает в Москву. Будешь ты там и поклоны бить, и ручку целовать, и все делать станешь, как положено при царском дворе.

— Откуда ж мне знать, что там положено?

— Ты ж при дворах бывал.

— В Венеции, в Вене, в Варшаве…

— Кое-что повидал? Так ты уж поусердствуй: будь учтивым, кланяйся и кланяйся, — шея не переломится! — все делай так, чтоб никто не придрался: коли надо, то и горькое слово скажи, но с поклоном, почтительно. Будь смелым, как надлежит козаку… сыпь в глаза правдой, своего домогайся, но будь мудрым и хитрым, аки змий, чтоб голову не сложить понапрасну! Тебя к царю посылает украинский народ. И ты сего не забывай, Омелько! И не верь никому и нигде… Даже когда придешь к согласию с царем, даже когда он тебе свой перстень золотой подарит…

— Перстень? — удивилась Лукия. — Почему перстень?

— Так во всех сказках… — шевельнул усом Козак. — Коли до чего дойдет… царь спервоначалу дарует перстень, а затем уж…

— Ищет повода, чтоб отрубить голову? Не так ли? — И Омельян рассмеялся, а сестра испуганно схватила его за руку.

Старик гончар сказал:

— Неладно, Мамай, шутишь! — и обратился к парубку: — Ты, сынок, едешь не к султану, не к хану, не к королю, а к царю московскому! А посему…

— К народу московскому! — резко перебил Мамай. — К русскому народу. А цари и султаны все одинаковы.

— Увидим, — грустно молвил Омелько.

— И царь московский? — обеспокоенно спросил старый гончар.

— Да что ж московский! — рассердился Мамай. — Он, говорят, человек разумный, добрый. И безрассудный. Доверяет панам и дворянам. А черни боится…

— На то он и царь! — сказал Омелько.

— А Однокрылу, — продолжал Мамай, — московский царь и досель доверяет, не зная того, что сталось в последние дни… Доверяет! Ибо он гетман, а не грязный хлоп! — И Козак Мамай, наставляя молодого мирославского гонца, начал рассказывать парню про царя с гетманом все сразу, что знал тот и чего не знал…

…Как оговаривает гетман пред царем весь народ и Запорожскую Сечь.

…Как еще три месяца тому назад Гордий Гордый тайно просил у царя русские полки супротив непокорных запорожцев, чтоб кровью унять бунтарское броженье голытьбы, коей не хочется снова стать рабочим скотом у козацкой старши́ны, у своих же, украинских брюхачей, кои на всем Левобережье пытаются забрать в свои загребущие руки силу и власть вместо изгнанных польских панов.

…Как гетман Однокрыл и все его подручные верноподданным челобитьем канючат себе у царя в вечное и полное владение города и села Украины, делят их меж собою, домогаясь втайне от народа восстановления того безграничного крепостного права, что было на Украине при польских панах.

…Как царь прещедро оделяет козацкую старшину «жалованными грамотами на вечное и потомственное владение» десятками тысяч сел и сотнями городов да местечек, хоть в самой России тогда и не было городов, что принадлежали бы со всем добром и людьми какому-нибудь боярину, потому как бояре владели только села ми.

…Как, тишком выпросив у пресветлого царя те грамоты на вечное владение богатствами и людьми на Украине, козацкая старшина, вельможи черниговские, роменские, гадячекие, миргородские или переяславские боятся являть сии грамоты горожанам, люду ремесленному, гречкосеям, чабанам, козацкой голытьбе, которая в большинстве своем тоже должна была б идти в неволю, — боятся, вишь, ибо еще нет мочи у них, чтоб самосильно бросить в рабство весь украинский народ.

…Как русский царь, человек разумный и осмотрительный, не пожелал посылать на Украину русское воинство, чтобы помочь старши́не закрепостить простых людей, разумея, что украинская чернь возненавидит за то Москву и москвитян.

…Как гетман Однокрыл, так и не добыв супротив народа своего подмоги у московского царя, снюхался ныне с крымским ханом, с польскими панами, с наемными немцами и уграми, дабы закабалить непокорный украинский народ, что отродясь не желал терпеть над собой никаких панов: ни своих, ни чужих…

— …Вот я ему на все сие и открою глаза, нашему православному государю, — молвил Омелько.

— Гляди, чтоб он сам их тебе не закрыл! — сердито заметила Лукия. — Где царь, там и страх!

— Видно будет, — улыбнулся Омелько…

Они прощались при выходе из Долины, над Рубайлом.

Однокрыловцы здесь, как видно, еще не показывались, потому что не так-то легко было добраться от южного выхода из Калиновой Долины, где вороги уже успели укрепиться, к этому, еще свободному, — не так-то легко, если не двигаться напрямик вдоль реки Рубайла, мимо города Мирослава, а идти кругом, обходя болота и трясины, затем что повсюду там тянулись места непроходимые, — вот почему гетманцы, с боем ставши на той стороне, еще не успели закрыть и этот ныне уже единственный выход из осажденной Долины.