Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Люди уже шли к нему — знали, где искать: этот самый дуб лет двести назад он своими руками тут посадил, и по всем, пожалуй, городам Украины стояли старые, его рукою посаженные дубы, — вот люди и двинулись сюда, ибо Козак любил бывать под этим дубом.

Толпой подходя к нему, мирославцы били Мамаю челом.

— Только ты нам поможешь, Козаче.

— Чего не осилит мир, — отвечал Мамай, — то и Козаку невмочь.

— Ты знаешь больше нас.

— Не больше всех, — вешая бандуру на дубовую ветку, заметил Мамай.

— Ты все умеешь.

— Кое-что умею, — согласился запорожец.

— Ты можешь все, что захочешь.

— Хочу я, правда, много. А могу… — И Козак Мамай развел руками, лукаво прищурил глаз и повел усом. — Увы!

— Мы и впрямь должны теперь сделать больше, чем можем…

— Нет, — возразил Мамай. — Вы честным миром больше можете, чем кажется вам. Вы больше имеете, чем про то знаете. Вы больше сеете, чем пожинаете. У вас, мир честной, больше сил, чем желаний, потому как вы еще и не ведаете всего: что вы можете, что умеете, что имеете…

— Да ведь нам отыскать надобно как раз то, чего нет.

— Все, что потребно для войны, для одоления врага.

— Все это есть в Калиновой Долине, — промолвил Козак Мамай. — В нашей богатейшей земле.

— Где ж оно?

— Где?

— Надо искать.

И наш Мамай, поклонившись военачальнику, старшине и почтенным панам цехмистрам, бил челом народу и сказал:

— Да спасет нас родная земля.

Молчание сковало людей.

Тишина охватила всю толпу.

А Козак Мамай, медленно отойдя к кустам калины, на пригорок, встал на колени и припал к земле.

В мольбе.

В молении:

— О, земля…

И все, кто был там, опустились на колени, и народ одной большой грудью глубоко вздохнул:

— Земля-матинка!

— Дай силы! — молился Мамай.

— Дай силы… — единодушно повторила толпа.

— Спаси и помоги!

— Спаси и помоги…

— Открой нам лоно щедрое…

И, ухом припав к земле, Козак Мамай слушал.

Все ждали.

Качались под ветром белопенные ветки калины. Ворковали голуби на колокольне.

Звенел в вышине жаворонок.

Где-то теленок тихо кликал свою мать.

В вышине жалобно прокричал сокол: «Кгиак, кгиак!» И все умолкло.

Вдруг повеял легонький ветерок.

И снова пролетел.

Рванул. Еще и еще.

И закружился вихрем.

Поднялась туча воронья и, пролетев над городом, на миг закрыла солнце, и вдруг стемнело, как поздним вечером. Но вскоре снова заиграло летнее предвечерье всеми красками, снова солнце засверкало на закатном склоне, вновь отозвался сокол и стало слышно жаворонка, ибо тишина царила над толпой, как допрежь. Козак Мамай поднялся.

Глаза его мерцали, горели, — не дым ли шел от них? — левая бровь его, заметно больше правой, округлилась и поднялась еще выше, усы Мамая встопорщились, козацкий чуб и тот зашевелился, лицо побледнело, как только может побледнеть дубленное на всех ветрах лицо, и даже голос охрип, когда он тихо обратился к громаде:

— Нас выручат сокровища.

Он это молвил тихо.

Тишиной был и ответ.

И мир умолк над зеленой муравкой.

Даже голуби на колокольне.

Даже пчелы перестали жужжать в цветах калины, в катране.

Даже ветер притих.

И снова Мамай сказал:

— Нас выручат сокровища…

И замер, — как встал, так и застыл.

Мельхиседек спросил:

— Какие сокровища, Мамай?

— В этом городе, в щедрой земле Долины, схоронены стародавние клады…

— Запорожские! — подсказал ему кто-то.

— И княжеские… еще, может, от Руси древней. А может, и скифские… или еще какие клады, люди добрые.

— Слыхали это не раз! — ответил, из одного только желания поспорить, сотник Хивря, муж трезвенный и добронравный. — Сказки!

— Какие тут могут быть клады! — поддержал сотника и пан Куча, коему совсем не хотелось, чтобы кто другой захватил то, что должно достаться ему одному. — Клады, клады! Смешно слушать!

— Как же взять их? — спросил гончар Саливон.

— Заклятый клад так просто не возьмешь!

Большая толпа тихо зашумела.

Заговорили о сокровищах: что слышали да знали.

Кто поведал про запорожца, что, на Сечь едучи, схоронил где-то здесь, в иле, на дне Рубайла, червончики, зашитые в воловью шкуру, и немалую лодку с ружьями, ножами, пистолями, тоже обшитую шкурами.

А кто сказывал, как бывает страшно брать заколдованные деньги, что они даются не всякому, да про клад заклятый на двенадцать человеческих голов:

— Десять уже пропало. Еще один пропадет кто-либо, а уж потом можно будет и взять!

Рассказывали и про винные погреба, найденные под землей, и про выдолбленную дубовую колоду с горючей водкой, и про кадку с деньгами, и про запорожские кузницы, зарытые в лихолетье: с железом, углем, свинцом, с пушками и оружием, о гробе, полном денег, и о коренном зубе мертвеца, необходимом для того, чтоб денежки те, не причинив вреда, дались бы в руки.

То ведь были такие времена, когда и впрямь зарывали повсюду уйму денег и всякого добра.

И пели тогда в песне:

Вот и бежали люди куда глаза глядят, прятали добро, зарывали деньги — и ватагами, и в одиночку, но возвращались за ними, ой-ой, возвращались не все…

А сокровища оставались в земле.

— Было у нас… — начал, на бугорок подымаясь, дед Непейпиво, бывший козак, стройный, седой, с усами, пожелтевшими от тютюна, и люди снова притихли, слушая, а затем что старик говорил очень тихо, еще более глубокая тишина охватила толпу. — Расскажу о себе, детки…

— Погромче, дед Шайтан! — попросил Хивря.

— А ты не погоняй! — ощерился на сотника Непейпиво, прозванный за строптивость Шайтаном, и повернулся к народу: — Я ж когда-то докопался до клада, детки.

— То-то вы так богаты, дедусю! — засмеялся какой-то безусый чеботарь, потому что у деда Шайтана не было ни кола ни двора, а жил он тем, что мастерил людям постолы.

— Докопался, а не взял!

— Почему ж, дедусю?

— А потому… Всяк знает, детки, что сие неверное дело начинать лучше в страстной четверг, либо под пасху, либо вот завтра — в клечальное воскресенье…

— Завтра и начнем! — зашумели люди.

— Можно и под Ивана Купала, соколы мои… Однако со мной эта беда приключилась как раз в чистый четверг, после вечерни. Выстоял я страсти господни и, свечки не погасив, донес огонь до самой могилы…

— До какой это? Где она?

— У нас же, в яру Скаженом: овражек там есть, а посредине — холмик…

— Под Неопалимым дубом, дед?

— Нет, маленько дальше, — неуверенно отвечал Шайтан.

— А какая ж примета?

— Камень лежит, а на нем полумесяц был когда-то высечен, теперь уж и не видно. Так вот — от камня того на полудень надобно было отмерить двенадцать шагов, а там уж и рыть…

— Боже мой! — вскрикнула коротконогая и дебелая девка.

— Вот и пошли мы втроем: Вавило Брус покойный, я… да еще Северин Самотока, он — здесь, соврать не даст.

— Да он же глух!

— Ничего! У него, гляди, уши пухнут, коли кто брешет при нем… Вот и дошли мы с горящей свечкой до того камня с полумесяцем, отмерили двенадцать шагов, покурили херувимским ладаном из черепочка, перекрестились, да и начали копать. А вокруг — так тихо, ни-ни!.. Копали мы, копали и докопались до железной двери. А за той дверью…

— Ой! — вскрикнула в ужасе та же дебелая девка.

— За дверью железной, — продолжал дед Шайтан, — увидели мы в погребе три бочонка с червонцами, и так они, те бочонки, рассохлись, что и клепки напрочь повыпадали, а червончики сияют, аж в погребе все видно. Мы уж хотели было денежки забрать, да видим — перед бочонками корытца какие-то, а в них будто кровь… и надпись кириллицею: «Хочешь червончиков, испей крови».