Зеркало тетушки Маргарет

— Обладаю, мадам, — ответил падуанский ученый, — но предварительно еще одно только — достанет ли вам мужества самолично увидеть, что делает сейчас кабальеро Филиппе Форрестер? Или же вы предпочтете, чтобы я сообщил вам это?

— На этот вопрос моя сестра должна ответить сама, — рассудила леди Ботвелл.

— Своими собственными глазами желаю я лицезреть все, что в вашей власти показать мне, — изрекла леди Форрестер все с той же непреклонной силой воли, что поддерживала ее с тех пор, как она приняла решение обратиться к предсказателю.

— Но это может быть опасно.

— Если золото может компенсировать риск, — произнесла леди Форрестер, вытаскивая кошелек.

— Я занимаюсь подобными вещами не ради наживы, — возразил чужеземец. — Я не смею употреблять мое искусство на низменные цели. Если я и беру деньги у богатых, то лишь для того, чтобы одаривать ими бедняков, и не приму больше той суммы, что уже вручил мне ваш слуга. Спрячьте ваш кошелек, мадам; адепт не нуждается в вашем золоте.

Леди Ботвелл, посчитав отказ от предложения ее сестры не более, чем уловкой шарлатана, направленной на то, чтобы выманить у них сумму побольше, и желая, чтобы представление побыстрее началось, а главное — побыстрее закончилось, в свою очередь предложила немного золота, заметив, что делает это лишь ради того, чтобы расширить сферу его милосердия.

— Пусть леди Ботвелл расширит сферу собственного своего милосердия, — ответил падуанец, — и не только в раздаче милостыни, на которую, сколько мне известно, она не скупится, но также и в способности судить о характере иных людей; и пусть лучше она сделает одолжение Баптисте Дамиотти и станет считать его честным человеком, если только сама не убедится, что он подлец и мошенник. Не удивляйтесь, мадам, ежели я отвечаю более на ваши мысли, нежели на слова, и скажите еще раз, хватит ли вам смелости взглянуть на то, чтo я готов показать вам?

— Признаюсь, сэр, — молвила леди Ботвелл, — что слова ващи пробудили во мне некоторый страх; но что бы ни пожелала лицезреть моя сестра, тому и я не побоюсь стать свидетелем.

— О нет, опасность грозит единственно в том случае, если решимость вдруг покинет вас. Зрелище может продолжаться не долее семи минут, и ежели вы прервете видение хотя бы единым словом, то не только разрушатся чары, но и зрители могут подвергнуться некоторой опасности. Но ежели вы сможете хранить молчание в течение семи минут, то ваше любопытство будет удовлетворено без малейшего риска порукой тому моя честь.

Про себя леди Ботвелл подумала, что гарантия эта, пожалуй, не Бог весть какая, но подавила подозрение, как будто и впрямь поверила, что адепт, на чьем смуглом лице играла неясная улыбка, способен читать даже самые сокровенные мысли.

Засим воцарилась торжественная пауза, покамест леди Форрестер собиралась с духом, чтобы ответить целителю, как он себя величал, что она с твердостью и не издав ни единого звука вынесет зрелище, которое он обещал представить их взорам.

После того чужеземец отвесил им низкий поклон и, сказав, что пойдет приготовить все необходимое для исполнения их желания, покинул апартаменты.

Рука в руке, точно надеясь этим тесным союзом отвратить любую опасность, какая только могла угрожать им, сестры опустились на сиденья, стоявшие подле друг друга: Джемайма, ища поддержку в неизменном и несгибаемом мужестве леди Ботвелл, а та, в свою очередь, испытывая большее волнение, нежели ожидала, тщилась укрепить себя той отчаянной решимостью, какую обстоятельства породили в ее робкой сестре.

Должно быть, одна твердила себе, что сестра ее никогда и ничего не боится, а вторая думала, что то, пред чем не испытывает трепета даже такая робкая душа, как Джемайма, уж тем более не может запугать столь решительный и бесстрашный дух, как у нее самой.

Спустя несколько мгновений мысли обеих были отвлечены от нынешнего их странного положения музыкой, дивной и торжественной. Казалось, она была призвана развеять и унести все чувства и помыслы, несовместимые с ее гармонией, и в то же время усиливала взволнованное ожидание, порожденное предшествовавшей беседой.

Дамы не ведали, что за инструмент издавал эти божественные звуки, однако ж много позже моя бабушка думала, что это, скорее всего, была гармоника, слышать которую ей в ту пору жизни еще не доводилось.

Когда небесная мелодия оборвалась, дверь в дальнем конце кабинета отворилась и сестры увидели Дамиотти, стоящего на возвышении в две или три ступеньки и подающего им знак следовать за ним.

Одежда прорицателя столь разительно отличалась от той, которую носил он несколькими минутами раньше, что они едва узнали его, а разлившаяся по лицу его смертельная бледность и жесткие, застывшие черты, словно разум его был всецело сосредоточен на каком-то необычном и дерзновенном действе, полностью изменили то саркастическое выражение, с каким он ранее взирал на обеих посетительниц, в особенности же на леди Ботвелл.

Ноги его были обнажены до колен, не считая лишь сандалий на античный манер, выше же его фигуру плотно обтягивали рейтузы и камзол из темно-малинового шелка, а над всем этим развевалась просторная роба из белоснежного льна, отдаленно напоминающая стихарь священника и обнажающая горло.

Тщательно расчесанные пряди его черных, точно смоль, волос, длинные и прямые, ниспадали на плечи.

Когда леди приблизились на зов чужеземца, он не сделал ни единого подчеркнуто-учтивого жеста, которые столь щедро расточал в недавнем разговоре. Напротив, в знаке, что подал он им, чувствалась некая даже повелительность, и когда сестры рука об руку нетвердыми шагами приблизились к месту, где он стоял, маг, предостерегающе нахмурившись, прижал палец к губам, словно напоминая о необходимости строжайшей тишины, а затем повел их за собой в следующий чертог.

Это оказалась большая комната, задрапированная черной тканью, точно для похорон.

В дальнем ее конце стоял стол, или вернее, некая разновидность алтаря, накрытая материей того же цвета скорби, а на ней располагались различные предметы, напоминающие обычные атрибуты черной магии.

Однако же когда посетительницы вошли в комнату, все эти принадлежности утопали во тьме, поскольку помещение освещалось лишь двумя угасающими светильниками, льющими весьма скудный свет.

Магистр — как назовем мы его, используя итальянское название для особ подобного рода занятий — приблизился к дальнему концу комнаты, преклонил колени, точно католик перед распятием, и перекрестился.

Сестры безмолвно следовали за ним, по-прежнему держась за руки.

Перед алтарем (если это был алтарь) размещалось небольшое возвышение, куда вели две или три низкие широкие ступени. Здесь ученый муж остановился и указал дамам место подле себя, еще раз страстно повторил беззвучный призыв к тишине.

Затем, высвободив из-под льняной ризы обнаженную руку, итальянец поочередно направил указательный палец на пять факелов, что стояли на каждом углу алтаря.

При приближении его руки, а точнее сказать, указательного пальца, они один за другим вспыхнули ярким пламенем и залили комнату светом.

Лишь теперь гостьи смогли рассмотреть, что лежало на мнимом алтаре: два скрещенных обнаженных меча и огромная раскрытая книга, которую сестры приняли за Священное Писание, но начертанное на языке, им неведомом, а рядом с сим загадочным талмудом располагался человеческий череп.

Но более всего сестер поразило непомерно высокое и широкое эеркало, что занимало всю стену позади алтаря и, освещенное факелами, отражало лежащие на нем таинственные предметы.

Затем магистр встал между сестрами и, показав на зеркало, взял обеих за руки, не произнося при том ни единого звука.

Они напряженно уставились на ровное и темное пространство что предлагал он их взорам.

Внезапно гладь стекла приобрела вид новый и неожиданный.

В ней более не отражались разложенные на алтаре предметы, а откуда-то, словно бы из глубины, начали появляться иные образы, сперва беспорядочные, неясные и обрывчатые, точно возникающие из хаоса, но потом — все более определенные и приобретшие твердую форму и симметрию.