Возвращение Амура

Сейчас они с Екатериной Ивановной Трубецкой отстранились от мужского кружка, не вмешиваясь в их разговор, и переговаривались вполголоса, исподволь разглядывая собравшееся общество.

– Представляю, как сейчас волнуется эта девочка, – сказала Мария Николаевна. – Пора начинать, а Муравьевых еще нет.

– А вы сами, Мари, не волнуетесь? – улыбнулась Екатерина Ивановна, и ее австрийское некогда изящно-узкое, а с возрастом расплывшееся лицо осветилось этой открытой улыбкой.

– Нисколько, – отмахнулась Мария Николаевна. – Вы могли заметить, что я уже далеко не та боящаяся каждого куста ворона, которую вы встретили здесь двадцать лет назад.

Трубецкая кивнула, подтверждая, и озабоченно оглянулась вокруг:

– Лиза и Зина говорили мне, что будут на концерте, но я что-то их не вижу.

Средние Трубецкие – Елизавета и Зинаида – по высочайшему разрешению уже три года воспитывались в Девичьем институте, открывшемся в Иркутске стараниями бывшего генерал-губернатора Руперта, и домой наведывались только на праздники.

– Да вон же они, – показала Мария Николаевна в дальний угол, где под присмотром строгой надзирательницы смеялись и перешептывались разновозрастные девочки – небольшая группа, в которой выделялась высоким ростом – в отца пошла – четырнадцатилетняя хорошенькая Лиза.

– И верно, – обрадовалась Трубецкая. – А мне – не по глазам, как говорит моя горничная… – Она вдруг замолчала на полуслове, и серые глаза ее удивленно округлились.

Мария Николаевна проследила ее взгляд и увидела темнокудрого молодого красавца во фраке, из-под которого выглядывал серый жилет; небрежно повязанный красный бант галстука с белой рубашкой под ним и серые панталоны завершали цветовую гармонию костюма. Незнакомец стоял возле одной из колонн, поддерживающих антресоль для оркестра, и Волконской показалось, что он скрывается в ее тени, что при небольшом количестве свечей в единственной люстре, свисавшей с потолка, было не столь уж трудно. Он словно стеснялся своего явно европейского лоска и боялся привлечь излишнее внимание, которое конечно же было бы ему уделено, если бы собравшиеся в фойе люди, точнее, подавляющее большинство из них, не были напряжены ожиданием появления генерал-губернатора, который, как сообщил кто-то, только что прибыл и изволит раздеваться в кабинете для важных гостей.

– Кто это может быть? – скорее, себя, чем Трубецкую, спросила Мария Николаевна, но та откликнулась:

– Вот уж точно – не местный, не провинциальный. И даже не российский – при всей показной скромности нет в нем приниженности, держится просто независимо…

Екатерина Ивановна не успела закончить – в фойе началось шевеление, волнение «генерал… генерал… генерал…» прокатилось шелестом из конца в конец, все отхлынули от входных дверей, которые распахнулись будто сами собой, и в проеме показался Муравьев под руку с супругой. Они шли медленно, раскланиваясь в ответ на поклоны публики, а за ними на некотором расстоянии плотной группой двигались ближайшие сподвижники и адъютанты, среди которых многие уже знали Василия Муравьева, Корсакова, Вагранова, Струве и Стадлера.

– Мне пора за кулисы, – шепнула Мария Николаевна мужу и, кивнув остальным, направилась к двери под оркестровой антресолью. Мимоходом скользнула взглядом по замеченному ранее незнакомцу, отметив, что он так и не вышел из тени колонны, хотя смотрел на Муравьевых во все глаза, и в этом взгляде явственно читались в странном смешении восторг и ярость.

Анри действительно смотрел на супружескую пару Муравьевых с восторгом и яростью – только восторг был вызван расцветшей красотой Катрин, а ярость – мужской ничтожностью (так он считал с полным убеждением) генерала.

Когда Анри осенью 1844 года уезжал к месту службы в Алжир, Катрин была еще девушкой-подростком со свойственной этому состоянию угловатостью…

За четыре года Катрин превратилась в ослепительную женщину, один вид которой воспламенил желанием начавшее уже остывать сердце Анри, и это пламя мгновенно выжгло все его прежние привязанности и увлечения. Даже Настенька Мясникова, о которой он последние недели думал часто и всерьез, растаяла, как снежная девочка из какой-то сказки.

А тут еще этот генерал!

Маленький, чуть выше Катрин, узкоплечий, рыжеватые кудряшки на голове, усы и бакенбарды а-ля Николай Павлович, любимый самодержец (русские всегда обожали своих царей, даже будь они трижды негодяями), – в общем, законченное ничтожество, посмевшее обладать сокровищем, которое по воле божественного случая носит имя Катрин. Это невыносимо! И это не может оставаться безнаказанным!

Анри готов был тут же выступить из-за колонны и бросить перчатку в лицо наглецу. Но… Честное слово дворянина и офицера ставить интересы Франции превыше всего при любых обстоятельствах удержало его от притягательного безрассудства. Гораздо важнее было предстать перед Катрин под новым именем и убедить ее в необходимости исполнить долг патриотки Франции. А уж потом найти возможность бежать. Хотя разумом он понимал, что, пока жив Муравьев, никакой такой возможности не представится. А это значит… это значит – надо побыстрее связываться с Вогулом.

Правильно русские говорят: помяни черта – он тут как тут.

– Не оборачивайся, Андре, – шепотом сказал за спиной знакомый голос. Анри почувствовал теплое дыхание на правой щеке. – Завтра в двенадцать в трактире на мелочном базаре. D^,accord?

– Entendu! [36]– чуть слышно откликнулся Анри, и дыхание Вогула тут же растаяло. Анри не успел даже удивиться тому, что Жорж тоже пришел на концерт. «Что ему тут понадобилось?» – запоздало подумал он и моментально отвлекся, потому что Муравьевы слишком приблизились, и ему пришлось спешно отступить глубже в тень.

Муравьевы остановились в двух шагах от Анри и развернулись лицом к залу, перед ними тут же образовался полукруг свободного пространства. Генерал-губернатор поднял руку, и наступила тишина.

– Дамы и господа, – заговорил Муравьев, и голос его, средней высоты и довольно приятный, тем не менее показался Анри отвратительным. У того, кто похитил его любовь, ничего не могло быть приятного. – Дамы и господа, сегодня замечательный в своем роде вечер: как мне стало известно, мадемуазель Элиза Христиани – первая европейская знаменитость, достигшая нашего столь далекого от Европы города, чтобы сибиряки, не знавшие ничего, кроме тяжкого труда по освоению дикого края, приобщились к высокому искусству музыки…

«Неужели этот солдафон сам сочинил такую затейливую речь?» – иронически думал Анри, глядя на близкую – только руку протяни – спину Катрин, закрытую узорным шелком платья, лиф которого сверху вниз пересекала цепочка мелких пуговичек. Он представил, что расстегивает эти пуговички, и ему стало жарко. Впрочем, жарко было и в хорошо натопленном помещении фойе.

Достав из внутреннего кармана фрака маленькую книжечку и карандаш, он быстро написал несколько слов, вырвал листок и сложил его так, что получился крохотный квадратик. Он уже знал, куда спрячет свое тайное послание Катрин, – за широкую ленту, плотно охватывающую ее талию.

Генерал продолжал что-то говорить – о своих надеждах разбудить Сибирь, очистить ее от мздоимцев, развивать образование, привлекать к управлению молодежь – все это скользило мимо Анри, едва задевая его сознание: он был сосредоточен на поимке мгновения, когда удобнее всего можно будет осуществить его почти мальчишеский замысел.

Как ни странно, помогла ему именно речь генерал-губернатора: когда она закончилась, раздались аплодисменты; приподняв руки, захлопала и Катрин, между платьем и лентой образовалась щелка, куда Анри мгновенно и отправил свое послание. Отправил и сразу отступил в тень: более того – отошел как можно дальше, однако стараясь не выпускать Катрин из поля зрения.

Если она и не заметила момент, когда жесткий бумажный квадратик скользнул под ленту, но, опустив руки после аплодисментов, очевидно, почувствовала на талии что-то постороннее. Анри увидел, как ее пальчики извлекли бумажку. Полуотвернувшись от мужа, она развернула ее и, прочитав, быстро оглянулась. Но ничего, естественно, не увидела: она была на свету, а под антресолью достаточно темно. Катрин еще раз глянула на послание и опустила листок в маленькую сумочку-sac, висевшую у нее на руке.