Драгоценности Парижа (СИ)

— Даргашка, опять пешкеш не сорвал? — послышался густой бас казака в возрасте вахмистра Федула.

— С кого, дядюка Федул? — устало откликнулся урядник.

— А с улана, который орденами играл.

— Зачем мне иноземные побрякушки, когда свои серебром звенят.

— Тогда на золотой натягивай.

— Тут уж, как получится.

— Не горюй, сотник еще за первый бой побожился представить тебя к офицерскому званию и к ордену святой Анны. Уж бумаги оформлял.

— Назар Лубенцов решил свое место тебе уступить, — подтвердил подъехавший на вороном дончаке хорунжий Горобцов. — Сказал, что среди казаков лучшего наместника не разглядел.

— А сам куда? — негромко поинтересовался Дарган.

— Свято место пусто не бывает, — засмеялись станичники, они давно признавали урядника своим атаманом. — Генерал Ермолов нашего сотника в старшины произведет, так надо полагать.

— Если бы да кабы, да росли б во рту грибы, — тряхнул густым чубом урядник. — По совести, мне и на своем месте неплохо, а с вами будет одна морока.

— О как, уж отказ объявил, — грянули взрывом смеха казаки. Нервное перенапряжение у них искало разрядки. — Не накаркай, Даргашка, иначе золотой эполет стороной обнесут…

Глава вторая

Небольшой отряд терских казаков из Моздокского полка отдельного Кавказского корпуса на лошадях гарцевал по звонким булыжникам узких парижских улиц. Стояло прохладное лето 1814 года, время было послеполуденное. Лохматые бурки наездников, как и положено в чужом краю, вместе с саквами — переметными сумками — были приторочены за седлами, чтобы в случае внезапного нападения неприятеля не мешали работать острыми шашками, мерно бьющимися ножнами по пыльным сапогам. Но неприятель был раздавлен, опасаться было некого, по губам казаков гуляла стойкая улыбка победителей. Лишь изредка от старшего впереди звучала ненужная команда:

— Подтяни–ись!

Казаки и ухом не вели. Сбитые на затылки папахи из шкур молодых барашков со свисающими набок белыми курпеями открывали высокие загорелые лбы, молодецки ухмыляющиеся лица как бы нагло показывали, кто стал хозяином в бывшей непобедимой наполеоновской империи. На перехватывающих черкески узких наборных поясах свободно покачивались длинные кинжалы с небольшими ножами рядом. По обеим сторонам грудей, как зерна в кукурузном початке, блестели в газырях медные гильзы патронов. Но жители находящегося посередине реки Сены острова Ситэ — центра французской столицы — при виде диковатого на первый взгляд воинства ускорять шаг не спешили, они еще пребывали в разморенном послеобеденном состоянии. Да и оккупанты докучали не здорово — не хватали первого встречного за грудки, не наезжали конями, не отбирали сумки с продуктами. Они словно подчинялись древнему, тоже имперскому, правилу: завоеванное еще пригодится самим. Изредка из горстки своеобразно одетых пешеходов метнется злой взгляд какого–нибудь молодого задиры, или засветится лукавая улыбка юной особы, и снова молчаливо кивающие в такт шагам в большинстве раскрытые головы покоренной нации.

— Глянь, какая ла фам, — разбитной светловолосый урядник кивнул мерно качающемуся в седле черноглазому соседу на спешащую навстречу девушку в широком светлом платье и красной безрукавке. — Я как–то встречал ее недалече от нашего постоя, ишь, как задницей виляет, чистый иноходец.

— Какой ла фам, когда до ла фили еще не доросла, — обернувшись на голос, упредил дружка–соседа станичник с передней лошади, на вид постарше. — Вишь, вместо сисек алычиные упырья торчать.

— Это ей оборки на грудях дигните портят, — не согласился с ним напарник, такой же молодой казак, что и его дружок. — А ежели присмотреться скрозь фасоны, то все при ней, как оружье при казаке.

Девушка, ощутив на себе внимательные взгляды бравых и крепких парней, оглянулась на идущего чуть позади нее долговязого молодого человека, затем откинула за спину густую метлу светлых волос и раскрылась в приятной улыбке, подсвеченной жемчужными зубами. Сновавшие из–под подола платья носки красных туфелек начали выскакивать помедленнее, свободный конец широкого красного пояса по узкой талии сильнее закачался в разные стороны, за волнистыми лентами воланов на одежде четче обрисовались бугорки небольших грудей. Она выделила из всего строя уже виденного ею не единожды подтянутого казака и послала ему воздушный поцелуй.

— Из простолюдинок, озабоченная на ларжан, — ухмыльнувшись, продолжал бессовестную оценку парижанки казак постарше. Присвистнул. — А она и правда как пряник медовый.

— Она ла вотре, подружка как раз для нашего брата. Жаль, что ларжану в карманах ильняпа, все успел прогулять, — вмешался четвертый наездник с черными густыми усами и крутыми бровями на смуглом лице. — Вчерашним вечером я с такой до ихних петухов караул нес. Досе ноги ватные.

— Ла филь ком сетре бье, — присоединился к разговору еще один молодой джигит с крученной нагайкой в руках. — Хоть и не наших кровей, но красивая, чертяка.

— Кончай ванзейскую речь! — донеслось от возглавляющего отряд широкоплечего казака. Развернувшись в седле, тот грозно трепыхнул тонкими ноздрями. — Сетребье–хренебье, скоро совсем по казацки гутарить перестанете.

— До ванзеев нам еще доскакать надоть. А что, у этих мусьев язык красивый, — гоготнул следовавший за ним здоровенный детина. — Недавно один из штабных господских подсказал, что черепки, которыми они свои крыши покрывают, прозываются тюиль. У нас так татарцы по русски бають: тюиль–доиль.

— Я сказал, кончай разговоры, головы ужо потеряли, — незлобиво повторил старший. Под сдержанный смешок подчиненных добавил. — По ночам одни караульные в секрете, остальные как фазаны по куширям.

Над отрядом повисла сдержанная тишина, нарушаемая лишь цокотом копыт. Дисциплине у казаков могли позавидовать даже великие завоеватели. Кинув заинтересованный взгляд на того из служивых, который первым завел разговор, девушка еще раз подмигнула ему, на мгновение приостановилась и сразу пошла дальше. На высокой шее взялась переливаться золотая цепочка с видным за воротником платья разноцветным медальоном. Ее провожатый суматошно зарыскал длинным носом по сторонам. Помеченный большими голубоватыми зрачками парижанки, воин до боли в ладонях сжал плетенную из узких сыромятных ремней нагайку.

— Моя будет, вернемся с патруля — и найду. Как–то уж видел, недалеко от наших квартир живет, — упрямо изогнув бровь, негромко поклялся молодой урядник. На тонком лице его вспыхнул жгучий румянец. — Ставлю десять монетов.

— А я этих монетов принять не откажусь, — тут–же согласился его товарищ. Не утерпел, предупредил. — Смотри, Даргашка, Ермолов за мусьев с мадамами издал новый указ.

— Сам смотри, Гонтарь, а я словами не кидаюсь. И об указах новых пока не слыхал.

Старший отряда уже заворачивал своего кабардинца на небольшую площадь, над которой вознесся ажурным каменным плетеньем высокий собор с острыми, как хребты кавказских гор, шпилями колокольни сзади. Впереди, между двумя широкими башнями, в лучах солнца засияла разноцветным витражом стеклянная роза. Путь конников лежал дальше, к каменному мосту через неспешную Сену, за которым раскинулся огромный, невиданный никем из казаков доселе город, построенный из желтовато–розоватого туфа.

За месяцы, которые Дарган со станичниками провел здесь, он успел свыкнуться с постоянным розовым светом вокруг, в нем так прекрасно выглядели местные молодые девушки. На самом же деле все они на лицо были погрубее черноглазых, с тонкими чертами лиц, узких в талии терских казачек, живущих на родине, у подножия гор Большого Кавказа. Несмотря на обходительную вежливость, упредительность и галантность, до которой некультурным на их фоне казачкам было далеко, особого желания овладеть ими они не вызывали, хотя молодая южная кровь затачивала чувства воинов до остроты гурдинского кинжала. Казаки ночами часто уходили на телесный промысел к безотказным и страстным чужачкам, возвращаясь от них умиротворенными, почти любящими этот далекий странный край, к тем чувственным девушкам и женщинам, так умело заставляющим их на время забывать о неприступных горах, о родных и близких на другом краю земли. Но розовый свет был одинаков, что там, что тут. Только здесь он был от камня такого же цвета, а там от утренних лучей, освещающих белоснежные вершины первозданных гор. Туда, на родину, тянуло здорово, с каждым днем все сильнее.