Алхимики (СИ)

— И все же он здесь и тоже должен пойти.

— Ты ручаешься за него?

— Как за себя.

Человек в маске кивнул и сделал знак обоим следовать за ним. Пикардиец решил, что их препроводят к епископу, но вместо этого они обошли капеллу и уперлись в стену, скрытую густым плющом. Их провожатый раздвинул жесткие плети, и под ними обнаружилась дверь, такая маленькая, что Ренье с трудом в нее протиснулся. За дверью открывался ход, ведущий за пределы дворца. Но человек в маске сразу повернул направо; он зажег фонарь и осветил узкую деревянную лестницу — по ней все трое поднялись на круглую площадку без дверей и окон. Человек в маске велел Андреасу держаться за плечо Ренье, сам же вложил в руку пикардийца конец своего пояса; после этого он погасил фонарь, и площадка погрузилась во тьму.

Пояс натянулся и повлек Ренье за собой. Андреас шел следом. Пикариец стал считать шаги, но уже на десятом ему в лицо пахнуло теплом, и слабый запах ладана защекотал ноздри. Пояс дернулся и вдруг обвис; вытянув руку, Ренье ощутил перед собой пустоту и остановился.

В темноте одна за другой стали загораться свечи, озаряя комнату, маленькую и вытянутую, с высоким потолком, терявшимся во мраке. Две стены были выкрашены коричневой краской, еще две скрывала темная материя. На полу густым слоем лежала пыль, в которой отпечатались следы их провожатого. Такая же пыль покрывала стоящую посередине скамью; а кроме нее и двух железных подсвечников и скамьи, в комнате ничего не было.

Провожатый сел спиной к свету и убрал маску. Его лицо оставалось в тени, в то время как лица Ренье и Андреаса были освещены. Философ опустил глаза, пикардиец, напротив, оглядывался с любопытством и в глубине души забавлялся играми профанов.

— Назовите себя, — велел провожатый.

Голос прозвучал приглушенно, но Ренье мог поклясться, что узнает его. Сомнений не было — перед ними сидел астролог епископа. Пикардиец подумал, что его преосвященство так же должен быть рядом, и навострил уши.

— Имена, — повторил астролог.

— Мое имя известно, — ответил Ренье, а Андреас качнул головой:

— Мое имя ничего не значит.

— И все же — назовись, — произнес астролог нетерпеливо.

Философ поднял глаза.

— Хочешь узнать, кто я? Так слушай! Я — тот, о ком говорят: он владеет тремя сторонами мировой философии.

— Ты дерзаешь называться Трисмегистом? — воскликнул астролог в изумлении.

— Дерзаю и называюсь, — ответил Андреас. — Ибо я — древо с тремя стволами и одним корнем, птица и сосуд с водой, дракон, изрыгающий пламя, гора и лев. Все это я. Творение моих рук — король, сидящий на троне. Шесть юношей стоят передо мной на коленях и просят у меня царства.

Ренье посмотрел в закрытый материей угол, и ему показалось, что складки слегка шевельнулись. Пламя свечей качнулось и затрещало. Астролог резко выдохнул. Его пальцы то сплетались, то расплетались, язык нервно облизывал тонкие губы.

— Ты очень смел или очень глуп, если говоришь столь открыто, — сказал он философу. — За такие слова тебя могут повесить на собственном языке.

Андреас посмотрел на него в упор:

— Смертный час настигнет всякого, и мук не избежать. Но кто скажет про себя: я умру в этот день? В чьей власти заставить могилу вместить труп, и труп — заключиться в могилу? Могила и труп — одно, как тело и душа, как Aelia Laelia Crispis и Lucius Agatho Priscius. «Возносясь от земли к небу и вновь возвращаясь на землю, восстанавливается единство».

— Твои слова отдают ересью, — сказал астролог.

— В ушах профана, может быть. Но станешь ли ты отрицать, что Отец наш небесный — исток всего сущего? Если мы, вышедшие из Него, с полным правом уповаем на возвращение, то и всякой сущности должно стремиться к Нему, к Огню, который превыше звезд. В Нем все едино.

— Хватит! Проповеди оставь богословам, — произнес астролог. — Вы здесь с иной целью.

— С какой же? — живо спросил Ренье. Но тот не сводил глаз с Андреаса:

— Называющий себя Трисмегистом, знаешь ли ты секрет трансмутации металлов?

Философ молчал.

— Отвечай! — крикнул астролог.

— Я не знаю иного секрета, кроме того, что скрывает природа в глубине своих недр.

— Но доводилось ли тебе самому трансмутировать серебро или иной металл?

— Этому искусству я посвятил свою жизнь.

— Расскажи об этом! — И астролог подался вперед всем телом.

Но Андреас покачал головой.

— Не представляю, как можно облечь несказанное понятными словами. Никогда в целом свете не произносилось ничего подобного, и кара Господня ждет того, кто осмелится это сделать.

— Тогда покажи, — велел астролог.

— Постижение тайн природы желаешь увидеть? — спросил его Андреас. — Кто же в здравом уме потребует этого? Как можно узреть то, что достигаемо лишь посредством высокого размышления? Наблюдение за процессом не откроет тебе истину; только совокупность общего и частного, в котором одна часть — ты сам, приблизит тебя к пониманию. Делания не постичь иначе, чем через Делание. Постижение скрыто в нем, как статуя в камне: праздный взор не проникнет сквозь его оболочку, праздный ум разобьется о жесткие грани. Учитель Фламель говорил: «Каждая часть должна иметь свой определенный вес, всякий метод — свою меру, каждая операция — свою долю труда». Готов ли ты потрудиться?

— А ты? — спросил астролог.

Андреас улыбнулся, но ничего не сказал.

Вдруг в углу, куда поглядывал пикардиец, появилась еще одна фигура и вышла на свет. Ренье узнал епископа и поклонился, Андреас опустил голову, а астролог вскочил и почтительно припал к епископской руке. На отекшем лице Якоба де Круа отпечаталось недовольство: он свысока оглядел философа и обратился к пикардийцу:

— Сегодня ты молчалив, сын мой. Куда подевалось твое красноречие?

— Ваше преосвященство, вы приказали мне молчать, и я съел свое красноречие на ужин, — почтительно заметил тот.

— Не повредила ли тебе такая пища? — спросил епископ с насмешкой.

— Ни ума, ни желудка, ваше преосвященство, — ответил Ренье. — В нашем великом искусстве слова значат мало. Прикажите, и мы явим свое умение.

— А ты что скажешь? — спросил епископ Андреаса.

— Я сделаю то, что должно, — ответил философ.

Епископ задумчиво приложил пальцы к губам, потом сказал:

— Оба вы кажетесь людьми сведущими и заслуживающими доверия. Но как часто вид добродетели имеет тот, кто, прикрываясь именем Божьим, лжет бесстыдно и обладает, ко всему прочему, колдовским даром внушения. Известно, что люди, величающие себя алхимиками, в большинстве своем обманщики, безбожники, фальшивомонетчики и колдуны, предавшиеся Сатане; с его помощью они завлекают слабые души, растлевают их и порабощают ложными надеждами. Таких папа Иоанн предал анафеме на веки вечные — их и всех, кто вместе с ними окажется замешан в нечистом деле.

— Его святейшеством был мудрым человеком, — сказал Ренье. — Он проклял шарлатанов, носящих личину алхимиков, но не великое искусство, в котором и ему удалось достичь немалого. Ваше преосвященство, у дьявола золотые рога, и он легко насаживает на них жадных глупцов. Но люди разумные, с ясным взором и чистой верой в сердце, без труда отличат мошенника, продающего секрет, которым он не владеет, от бескорыстного ученого, открывающего многие тайны через постижение законов божественной природы.

— Бескорыстие и впрямь признак добрых намерений, — обронил епископ.

— И за свой труд ты вознаграждения не потребуешь? — спросил астролог, усмехаясь.

— Будь ты истинным философом, знал бы, что в нашем деле труд — сам по себе награда, — сказал ему Ренье. — Сколь удивительные вещи должны открыться тому, кто вслед Альберту Великому и Фоме Аквинату не побоится выйти за грань отведенных человеку пределов! О, ваше преосвященство, я не прошу ничего, только дайте нам возможность трудиться под вашим милостивым покровительством.

Епископ поморщился.

— Ты не просишь ничего, но желаешь многого. Твои слова искренны, но так ли честны намерения?