Марш Акпарса

И когда к вам эта наша грамота придет, и у которых из вас бу­дут дочери-девицы, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девиц ни под каким ви­дом не таили бы. Кто же из вас дочь-девицу утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале. Грамоту пересылайте меж собой сами, не задерживая ни часу».

Шигоня свернул свиток, сказал:

—      Уразумел, Михайло Юрьевич?

—      Понятно все как есть. Только-ить дочери никакой у меня нету. Не сподобил бог. Бездетным маюсь, и о том в Москве ведо­мо всем.

—      Одного ты, боярин, не заметил: все бояре и князья грамоты меж собой передают сами, а к тебе я прислан. Спроста ли это?

—      Спасибо за честь. Одначе и вправду дочери нет у меня.

—      А племянница?

—      Волю государеву рушить не могу, ибо в грамоте сказано только про дочерей.

—      Хитер ты, боярин, но не ко времени. Быть твоей племяннице царицей — чует мое сердце. Государь великий самолично-повелел ей на смотринах быть. Где он видел ее — не ведаю, одначе мне сказал: «Захарьина-Кошкина племянница чтоб была в Москве не­пременно». А посему, не мешкая, собирайся сам, собирай Наста­сью и чтобы в полдень тронуться в путь. Спеши, боярин.

Настенька узнала о поездке в Москву и рада-радешенька. В Москве она была всего раз — гостила у сестры Алексея Адаше­ва. Здесь и увидел ее молодой царь. Настя хорошо помнила тот вечер, когда Иван приехал к Адашеву. Боярышне казалось, что она незаметная среди других пригожих и нарядных, но царь по­дошел к ней, усмехнулся:

—      Мила ты и бела, лебедушка, а глаза не вымыла. Так чер­ными оставила. Ай, как нехорошо!

Настя слышала, что любит смущать молодых девиц острый на слово государь, и, чем больше те смущаются, тем больше он сме­ется над ними. Иногда до слез доводит. «Ну, я-то не заплачу»,— подумала Настя и самым серьезным тоном ответила:

—      Прости, мой государь, в том не моя вина. Золой, песочком терла — не отмываются. Видишь, лихо какое!

Царь, помнит Настя, расхохотался, а потом неожиданно прив­лек к себе и быстро поцеловал в щеку.

И это не смутило Настю. Прикрыв щеку платочком, она ска­зала строго:

—      Румяны-то нынче не дешевы, государь, и слизывать их за всяко просто не надо бы.

—      Ой, смела!—удивился царь, а потом добавил:—И смела и весела. Вот только умна ли?—Иван все еще надеялся смутить боярышню...

Село Кашинское, что стоит на полпути к Москве, занесено чуть не под крыши снегом, блестящим под холодным светом луны. На постоялом дворе народу столько, что теснота выплеснула на улицу людей и лошадей. Прямо на улице жгут костры из соломы, ветер разносит тысячи искр по дороге навстречу княжескому поезду. Ми- хайло Захарьин прислушивается к людскому шуму тревожно: не бунт ли уж опять подняли черные людишки? Вокруг костров — темные фигуры в тулупах, овчинных шубах: холод теснит их бли­же к огню. Даже кони и те тянутся мордами ближе к дыму, ловят теплые струи воздуха. На княжеский возок никто и не взглянул. Тут и решили заночевать.

Шигонька первый влез в постоялую избу и, переступая через людей, вповалку спавших на полу, подошел к хозяину. В избе ча­дили два смоляных факела, хозяин поднес поданную Шигонькой грамоту к огню и ничего в ней не понял: читать-то не горазд был. Увидев большую печать, свисающую с грамоты, понял, что дьяк этот —птица важная, и хотел предложить ему свою жилую поло­вину. Но дьяк оглядел и подошел к двери в горницу для благород­ных, взялся за скобу.

—      Куда, дьяче? Там царь!—испуганно зашептал хозяин.

—      Иван Васильевич?

—      Царь Шигалей со свитой. Не шуми бога ради — татары разорвут тебя.

—      Не разорвут,— спокойно ответил Шигонька и постучал в дверь.

Шигалей приходу дьяка обрадовался. А когда узнал, что с ним едет боярин и, может быть, будущая царица, распорядился просто. Из черной избы всех вытурил на сеновал, людей, которые устрои­лись в горнице, вытолкал в черную избу. Настю и боярина сам провел от возка до горницы. В углу против печи и полатей Настя увидела лежанку под пологом, спросила:

—      А тут кто?

—      Тут, боярышня, хворые. Если помешают — уберем.

—      Пусть лежат с богом,— ответила Настя.

После ужина Шигонька сразу вцепился в Аказа, давай выспра­шивать о делах, что творятся на горном волжском берегу. С Аказом они старые знакомые—поговорить есть о чем.

В Москве вторую неделю идут смотрины. Девиц съехалось бо­лее пятисот. Невесту царскую выбирали тремя кругами. Первый круг — боярский. Ездили бояре-наместники по вотчинам, городам и весям, смотрели каждую девицу. Глядят: пригожа ли, бела ли, нет ли на лице каких изъянов. Особенно выспрашивают про то, какого роду-племени. Ежели девушка древнего роду и красива, дарят ей кашемировый платок и отсылают во второй круг в Мо­скву.

Второй круг—владычный. Сидит в нем митрополит Макарий с архиереями. Здесь проникают в ум и душу каждой избранницы. Задают замысловатые вопросы, спрашивают молитвы, думы о бо­ге, узнают, сколь преуспела девка в грамоте. Самым умным и бла­гочестивым дарят золотой нательный крест и шлют на третий круг. Остальным крест дарят серебряный и с почетом отправляют домой.

Третий круг — царский. Иноземные лекари смотрят на каж­дую в отдельности. В жарко натопленной комнате златокрестнип раздевают донага и вконец смущенных до бледности в лице под­водят к свету. Лекари смотрят, здорова ли избранница, способна ли к деторождению, статна ли, отличается ли красотой телесных форм, нет ли в теле каких изъянов.

Скрытый от девиц, сквозь решетку на избранниц смотрит сам царь.

Из сорока златокрестниц выбрали двенадцать, к ним вышли царь и митрополит.

Настя, укутанная в шелковое покрывало, взглянула на Ива­на — и волна радости хлынула в ее сердце. Царь улыбнулся ей как старой знакомой, чуть заметно кивнул головой.

Макарий осенил избранниц крестом, сказал:

— Каждая из вас достойна быть царицей. Любая из вас по сердцу государю, и не знает он, с какой разделить свой престол, свой хлеб, свое ложе. Сие оттого, что даны вы ему человеками, а государыня, как и сам государь, особы богоданные. И обратимся мы к богу, и пусть всевышний укажет на одну из вас. Идите с бо­гом по покоям, вам отведенным.

И снова Иван глянул на Настю ласково.

...Спит Москва, спят обитатели Кремля. Морозно и тихо в ночи, только изредка на крепостных стенах перекликаются сторожа.

В двух опочивальнях, перестроенных наскоро из светлиц, спят двенадцать избранниц. Среди них и Настя. В покоях жарко, деви­цы сбросили с себя одеяла, разметались на пуховых перинах.

Девицы спят. Уж очень много волнений выпало на их долю в эти дни. Устали они и не долго думали о своем уделе — уснули. Может быть, видят они радостные и волнующие сны.

Не до сна жениху. Отобрали для него двенадцать невест. Все красавицы, как одна, телом стройнее одна другой, смыслом умнее одна другой. Попробуй, укажи на ту, с которой жить всю жизнь. Не шутка. Вдруг выберешь одну, а, может, рядом с ней стоит во много раз душевнее, милее и умнее — в душу не заглянешь. И ска­зал тогда митрополит: пусть выберет всевышний. Когда отойдут ко сну избранницы, укрыть их всех платами, прийти к ним в ночи и, не видя лица, положась на промысел божий, указать единственную.

И повел Макарий молодого царя в опочивальни.

Под низкими каменными сводами — духота. Единственная све­ча в дальнем углу светится еле-еле, язычок пламени колеблется из стороны в сторону, будто свежего воздуху ищет. В полумраке бес­шумно, на носках проходит царь мимо кроватей, жадно обшари­вает глазами тела, укрытые легкими одеяльцами. Вот одна одеяль­це сбросила, потому жара, и лежит в полутьме, будто Ева в пер­вый день творения. Иван долго глядит на нее, но владыка легонько подтолкнул вперед. У царя дрогнуло сердце. Около стены лежит та, что дерзко и умно говорила с ним у Адашевых. Тонкое покры­вало плотно облегает тело и обрисовывает удивительно красивые изгибы ее фигуры. Она улыбается во сне, губы шепчут какие-то слова, а на подушке вокруг головы золотистый венец кос. Вся она соблазнительно свежа, и царь склоняется над ее открытым плечом. Ноздри раздуваются, дрожат. Он рывком хватает владыку за ру­кав рясы и шепчет: «Вот она!»