Верни мне мои легионы!

— Что привело тебя в Ветеру?

Римлянин, возможно, начал бы издалека, продвигаясь к цели окольными путями, но слова Сегеста были такими же прямыми, как и черты его лица.

— Ты уже знаешь что. Я принес новости об Арминии. Плохие новости, особенно для того, кого волнует судьба Рима и римской провинции Германии.

Квинтилий Вар налил себе вина: домашние рабы предусмотрительно оставили на столе две чаши.

— Что ж, расскажи мне, в чем дело.

Он старался по-прежнему говорить дружеским тоном, хотя считал, что этому человеку давно уже пора перестать докучать ему одним и тем же.

— Арминий отправился на север, на переговоры с хавками!

Холодные глаза Сегеста расширились, чтобы показать, насколько гнусное деяние совершил Арминий.

— А зачем? — терпеливо спросил Вар.

Он не был уверен, что Арминий и вправду отбыл к хавкам, ему не хотелось принимать слова Сегеста на веру, но об этом он благоразумно промолчал. Если германец подумает, что Вар считает его лжецом, дела могут принять неприятный оборот.

— Они живут далеко от Минденума, почтеннейший, там, где сила легионов почти неощутима. И все знают, что это сильное, воинственное племя. Спрашивается, чем Арминий может у них заниматься, кроме как искать с ними союза против Рима?

Сегест приводил свои доводы так, как греческий геометр чертит палочкой в пыли, чтобы доказать теорему.

Неожиданно и остро Вар ощутил, до чего ему не хватает теплого солнца Афин и тамошнего яркого неба. Он пожалел, что не стоит в тени оливкового дерева с серо-зелеными листьями рядом с греческим геометром, быстро чертящим свои фигуры, а потом стирающим их сандалией. Он тосковал по всему, что находилось там, где светит яркое солнце, растут оливковые деревья и живут геометры. Он тосковал по цивилизации.

Вар никогда не думал, что ему придется насаждать цивилизацию в столь дикой стране, как Германия. Очередная встреча с похожим на волка дикарем лишний раз напомнила, какое это непростое дело. Ведь Сегест, будучи не в силах доказать свою теорему, только и знает, что твердит одно и то же.

— А ты слышал, как Арминий говорил с хавками? Ты точно знаешь, что он им сказал? — спросил римский наместник.

— Слышал ли я его? Нет.

Сегест покачал головой. Как и большинство германцев, он был намного выше Вара, что наместнику, разумеется, не нравилось. Непрошеный гость продолжал:

— Но я знаю, что он им сказал.

— Откуда? — спросил Вар, может, более резко, чем собирался.

Вино, которое он налил себе, было таким же крепким, как и вино в чаше Сегеста. Неразбавленное вино помогает согреться в зимнее время. А еще оно ударяет в голову.

— Я скажу тебе откуда, почтеннейший.

Наверное, Сегест выпил не одну кружку вина, ибо на щеках его выступили яркие красные пятна. Когда он снова заговорил, Вару показалось, что зубы у него стали длинными и острыми, как у волка.

— Я знаю, потому что если бы я стоял перед хавками, пылая ненавистью к Риму, то сказал бы именно это.

— А, вот оно что.

Вар перешел в атаку.

— Но с чего ты взял, будто Арминий пылает ненавистью к Риму? Ты, наверное, слышал, что он и его отец гостили у меня в Минденуме нынче летом? И не выказывали никакой ненависти по отношению к нам.

— Доводилось тебе ловить утку голыми руками? — спросил Сегест.

— При чем тут какая-то утка? — раздраженно спросил Вар.

— Значит, не доводилось. Я так и думал.

Германец кивнул, словно в подтверждение своих мыслей.

— Так вот. Ты сидишь на берегу реки. Сидишь неподвижно, чтобы не спугнуть утку. Спустя некоторое время она успокаивается, привыкает к твоему присутствию. Тогда ты начинаешь крошить в воду черный хлеб или другую еду — что у тебя есть. Утка подплывает все ближе и ближе, а ты продолжаешь сидеть очень спокойно, только сыплешь крошки. Ну а потом, когда она подплывает достаточно близко, ты хватаешь ее, — Сегест резко подался к Вару, который непроизвольно отпрянул, — и сворачиваешь ей шею!

Он мог бы свернуть шею Вару, если бы захотел. Оба собеседника прекрасно это понимали, что пробуждало в них странное ощущение соучастия.

— Я не утка, и Арминий не охотится на меня, — заметил Вар, сохраняя достоинство.

— Ты так говоришь, — ответил Сегест. — Но подумай вот о чем: если ты убьешь Арминия, а я окажусь не прав, ты не причинишь Риму никакого вреда. Но если ты не убьешь его, если позволишь никчемному свинскому псу жить, а я окажусь прав, ты причинишь вред не только себе самому. Ты причинишь вред Риму. И может статься, очень серьезный вред, ибо не понимаешь всей меры амбиций Арминия.

Слово «амбиция» имело в латыни особое значение, и Вар мог лишь гадать, знает ли об этом Сегест. Человек с чрезмерными личными амбициями, которые были превыше верности Риму, мог представлять собой величайшую угрозу для государства. Именно такой человек разрушил республику. И ныне Август, сумевший удовлетворить все свои амбиции, строго следил за тем, чтобы никто их больше не проявлял.

— Спроси любого человека из любого клана, из любого племени по всей Германии — и каждый, кому известно мое имя, скажет, что я друг и союзник Рима. Я был на стороне Рима с тех пор, как у меня начала расти борода. Я сражался на стороне Рима в Германии, Арминий никогда этого не делал и не будет делать. Он принимает тебя за утку, наместник. Хочет накрошить хлеба в воду, чтобы подманить тебя поближе. Неужели ты дашь себя поймать?

Сегест не попытался схватить Вара за горло — и, судя по тому, что наместник знал о германцах, то было проявлением величайшей сдержанности со стороны варвара.

— Ну, может, кое в чем ты и прав, — пробормотал Вар после до неприличия затянувшегося молчания.

В Римской империи всякий, имеющий уши, отчетливо услышал бы в этой фразе: «Заткнись и проваливай. Ты мне до смерти надоел».

Однако Сегест, будь он сто раз римским гражданином, не был римлянином.

— Подожди. Присмотрись. И ты… увидишь, что я прав.

Сегесту пришлось сделать паузу, чтобы припомнить, как образуется в латыни будущее время.

Вару очень хотелось, чтобы гость ушел: они и так уже разыгрывали эту сцену слишком часто. Интересно, актеров не мутит из-за ролей, которые им приходится играть снова и снова? Странно, если не мутит.

Сегест налил себе еще вина, выпил, и красные пятна на его щеках стали больше и ярче. Он потянулся было за засахаренной смоквой, но отдернул руку, а когда снова посмотрел на Вара, глаза его блестели от сдерживаемых слез.

— Можно задать тебе вопрос, почтеннейший? — промолвил он слегка заплетающимся языком.

— Разумеется, — промолвил Вар с куда большей сердечностью, чем испытывал.

— Арминий подолгу гостил у тебя в Минденуме, — произнес германский вождь.

То был не вопрос, но Вар все равно кивнул.

— Да, гостил. Он и его отец — они гостили у меня вместе.

«И если тебе это не нравится, тем хуже для тебя».

Сегест что-то неразборчиво пробормотал, а потом медленно и мучительно высказал то, что лежало у него на сердце:

— Пока Арминий был у тебя, он говорил о Туснельде? Говорил, что она счастлива?

«Он любит ее. Он заботится о ней», — удивленно осознал Вар.

До сих пор он считал, что Сегест выступает против Арминия из-за личной обиды, а не потому, что переживает за дорогого, близкого человека. И только сейчас он увидел случившееся в ином свете: отец потерял дочь и искренне беспокоился за нее.

Насколько помнилось Вару, Арминий не слишком распространялся насчет Туснельды и мало говорил о своих чувствах к ней. Но что это доказывало? Сам Вар тоже не очень-то распространялся насчет Клавдии Пульхры. Он говорил о своем сыне, которого Арминий немного напоминал, — но не о жене.

Осторожно подбирая слова, наместник сказал:

— За все время, проведенное с ним, у меня не было оснований усомниться в его чувствах к Туснельде. Он не из тех людей, которые радуются, причиняя другим боль.

Вар надеялся, что это улучшит настроение Сегеста, но, похоже, надеялся напрасно. Германец тяжело вздохнул.