Шпоры на босу ногу

енерала Витгенштейна, были разбиты под Борисовым на Березине 28 ноября. Великой Армии досталось в этом бою 12 пушек, 8 знамен и штандартов, а также от восьми до десяти тысяч пленных... Его императорское величество Наполеон находится в вожделенном здравии!" Солдаты переглянулись, сержант хотел было сказать... да не успел - Смык бросился на Бродовского. Тот увернулся, подхватил саблю и стал в позицию. Вержбицки и Тарашкевич, нещадно ругаясь по-польски, тоже повскакали с мест и обнажили оружие. Еще мгновение, и шляхта тешилась на славу. Перепуганный Кукса крикнул что-то невнятное и кинулся было разнимать товарищей, но тут же полетел в сугроб. Завидев кровь на щеке у юного жандарма, Дюваль забыл про белую кокарду и хотел вмешаться, но его удержали Мадам и Хосе. Франц - тот не удерживал, он сидел как мышь и ни о чем. не думал. А вот зато Чико времени даром не терял - он взбежал на холм и уже оттуда истошно заорал: - Винеция! Винеция! Вержбицки первым опустил саблю и повторил: - Винеция! Легионер последовал его примеру, но Смык и Бродовски не унимались. Смык располосовал Бродовскому шубу, тот неловко споткнулся за наполовину обрубленную полу и упал в снег. Смык тут же сел верхом на редактора и злобно потребовал: - Проси прощенья, песья кровь! - П-прошу,- согласился запыхавшийся редактор и тут же добавил: - Вот так в нашей варварской стране душат свободу слова. А потом еще хотите, чтобы я писал правду. Но Смык на это не обиделся, Смык засмеялся - зло и презрительно,- а после встал, отряхнулся, хотел было что-то сказать... Но время споров миновало: все смотрели на спускавшуюся в лощину подводу. На подводе, груженой всякой снедью, сидели возница и пан Шабека, а Чико шел рядом с ними и что-то жевал. Да! Сразу и не перечислишь, чего только не было на этой сказочной подводе! Поросята, фазаны, индюки, куропатки, верашчака, гультайский бигос, бобровые хвосты! Было там и вдоволь того, чем все это запивают добрые люди: кмяновка, полыновка, цынамовка и просто штодзенная. И мало того, что рты так и разевались сами собой, а глаза слезились от радости, мало! Хлебосольный пан Юрек ни слова по-французски, ибо в противном случае сержант вряд ли бы решился отказаться от угощения. А ведь он именно так и поступил. И оставался непреклонен, невзирая на уговоры пана Вержбицкого и пана Шабеки. Остальные паны молчали: Кукса прикладывал снег к рассеченной щеке, Бродовски продолжал жечь бумаги, Смык хмурился и отворачивался, а пан Тарашкевич... Пан Тарашкевич сказал на прощание: - Когда я поступал в легион, на наших эполетах было написано: "Свободные люди - братья". А что написано теперь? Сержант не ответил. Он молча сел в седло и молча уехал в начинавшуюся метель. И отряд, то и дело оглядываясь, последовал за ним. Три дня назад солдаты, пожалуй, и не повиновались бы Дювалю, ну а теперь... Отнюдь не потому, что они верили в удачу сержанта, а даже наоборот... Нет, не то. Наверное... И это не то. Скорей всего, они и сами не знали, что заставляло их держаться вместе, но они держались