Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси

Меж тем Поновляев усердно выполнял все потребное для супруги и младеня. Как во сне, проминовали для него первые суматошные недели отцовства, когда первенца своего, уродившегося беспокойным да голосистым, он, почитай, что и не видел. Проснувшись однова в рассветной сутеми, будто от нежданного зова, Поновляев прошлепал босиком от широкой скамьи, где ночевал последние дни, к супружеской кровати. В раздернутый полог долго, не отрываясь, глядел на измученное, но будто высветленное жертвенной материнскою мукою лицо юной жены. Крепким сном смежены ее долгие ресницы, но Миша ведает: стоит только пискнуть или закряхтеть малышу, как рука Зульфии тут же готовно потянется к сыну, лежащему подле нее – на мужнином месте. И со сладким комком в горле пришло и осталось в душе ясное понимание того, что эти два родных существа и есть его, Миши Поновляева, жизнь.

Оборви ее – и незачем будет топтать эту землю, верша вековечную мужскую работу и ратные дела. А погинет отец – станет когда-нибудь сын в его место, чтобы довершить начатое батею!

С этого часу время для Поновляева будто остановилось. Хоть и жил Миша прежнею хлопотливою воинскою службою, но душа его растворилась без остатка в том бездонном потоке, что унес ее однажды и навсегда в жаркой ордынской столице. Горька и солона порою вода в этом потоке, но и сладкой струею не обнесет – не обделит достойного любовь. Долго ли еще доведется пить взахлеб ту волшебную вологу – Бог весть. Не пытаются выведать этого у судьбы Миша и Зульфия – не спугнуть бы счастье! А сколь ему веку на роду написано – то не главное. Главное, что есть оно – счастье, замедляющее для влюбленных ход времени…

А меж тем для всех иных минуты и часы не шли – бежали! Неумолимо приближалось то, ради чего и явились на свет насельники бурного века, – близилась битва. Ее алкала черная душа Мамая, мечтающего русскою кровью вписать в историю свое имя. Ибо обделяла его доселе судьба славою полководца. Грабеж, резня – это потом, как сладкий щербет после наперченного мяса. Он, Мамай, должен раздавить войско непокорного улуса в поле, подобно великому Темучину. И тогда его, худородного кипчака, назовут сущие на земном подносе языки и народы Потрясателем Вселенной! Об этом льстиво шепчут ему в благосклонно внимающие уши мурзы и эмиры, об этом с тонким, а потому еще более приятным, европейским лицемерием твердят фряжские советники.

Откуда знать самозваному степному владыке, как презирают его тайные хозяева зримого мира, сделавшие Орду слепым орудием в собственных хищных лапах. Это их юркие агенты нанимают, не жалея денег, в харчевнях, трактирах и разбойничьих вертепах Европы алчную чернь Старого Света, сдабривая звон сребреников дешевым вином и звучными призывами к крестовому походу на схизматиков – русичей. Это их тайные посланники разжигают вожделения князей, эмиров, беков, шейхов, старейшин двунадесяти кочевых языков и народов, суля им в незнаемой земле русов полноводные серебряные реки и нескончаемые золотые ручьи.

Но там, за шеломами лесов, тоже хотят этой битвы! И, оставив навычные рукояти сохи, оратай готов взять поухватистей рогатину, которую ладил на медведя, и заступить дорогу аспиду, и так тянущему из мужика последние соки, а тут и вовсе взалкавшего русской крови. Так пусть же захлебнется ею поганый на ратном поле! Главное – в зачине, а там уж, глядишь, сын, внук ли, правнук ли довершит начатое, да и сбросит басурманское ярмо, как негодный лапоть – оттопок! А как переплавить ту заветную волю пахаря в булат победы – о том денно и нощно думают на Москве князь Дмитрий Иванович со товарищи. Шутка ли – встретить Орду не в крепком месте, а во чистом поле!

Сколь уж лет не давал бог одоления русским дружинам в таком бою. Как устоять против стремительных наскоков татарской конницы и смертоносного ливня стрел? На Воже удалось стеснить степняков, не дать размаху конным лавам. Но нынче у Мамая под рукою воинов – что черна ворона. Потому выжидать на окском рубеже – без толку. Разделят супостаты рать, да в разных местах и полезут.

Судили-рядили воеводы, да по слову князя Боброка приговорили: присмотреть заране в Диком Поле место для сражения, а как стронется Орда с кочевий, идти туда русским ратям встречь сыроядцам. А поле богатырское будто само сыскалось! Просто припомнил великий князь давнишний рассказ Поновляева о хождении в Орду. Со смехом баял тогда новгородец, как они с Каликою шутейно разоставляли русские дружины по‑над речкою Непрядвою, а в дубраву прятали засадный полк. Знал бы Миша, сколь серьезный замысел родится у больших московских воевод от его тогдашней игры!

По весне Боброк с немногими спутниками, в числе которых были Михайло Бренок и Семен Мелик, отай побывал на том поле, где грелись новгородцы у костерка год назад. Крепко глянулось московитам то место, одобрил его и Дмитрий Иванович по чертежу, искусно вычерченному вещим волынцем.

О грядущей рати с татарами на Руси ведали все. Куда спрячешь от досужих глаз работающие день и ночь кузни, где не серпы да косы мастерят умельцы, а для иной, кровавой жатвы орудия? Как отай соберешь несметные снедные да прочие припасы на великое воинство? И остановишь ли людскую молву о многих и многих обозах с новгородским, свейским, немецким оружием, речным да сухим путем поспешающих в Москву? Самый ленивый соглядатай и тот узрел бы, как небывало участились явные пересылки меж союзными княжествами, а уж о тайных вестоношах и говорить не след.

Далеко в степь выбросили русские заставы сакмагонов-разведчиков, чтоб не осталось незамеченным начало движения Орды к верховьям Дона. Всю весну промотался меж сторожевыми дозорами Петр Горский. И не зря. К исходу июня принес он в Москву весть, которую ждали и которой боялись: Орда грядет…

Глава 14

То утро, которым выследили они в степи первый татарский разъезд, выдалось, как на заказ, туманным. Кони неслышно плыли в холодном, зыбком киселе, неся нахохлившихся всадников к безмятежно дремлющему вражьему становищу. Русичи, предчувствуя удачу, готовились уже вязать застигнутых врасплох степняков. На то и щука, чтобы карась не дремал. Оно-то верно, только и на щуку может сыскаться ловец. Откуда было знать сакмагонам, что попались они на живца, закинутого премудрым татарским проведчиком юзбаши Саидом. И в тот миг, когда изготовились добры молодцы к броску, рухнули на них сзади удалые нукеры. Затеялся под светлеющими степными небесами яростный торг с судьбою – один из тех, что вели здесь испокон веку у подножья слепых каменных баб воины разных языков и народов.

Дорого продали русичи на том кровавом торжище свои жизни! Не один батыр окропил высокие травы горячей кровью. Но и сакмагоны пали на грешную землю, омывши супротив воли последние слезы холодной росою. Лишь Горский не сошелся с судьбою в цене, вырвался из смертельного круга и, может, ушел бы от погони, да попал гнедой копытом в сурчиную нору и грянулся оземь, перебросив через голову лихого наездника…

В Мамаеву ставку Горского привезли на другой день к вечеру. И по тому, как поспешали его пленители, пересаживаясь на ходу на поводных коней, Петр понял, что, видно, самим всесильным темником велено добыть русского разведчика. К концу пути это подтвердил и юзбаши Саид. Осклабясь, он положил руку на плечо новгородца:

– Гордись, урус. Скоро увидишь самого беклербека!

Горский, хоть и заняты были его помыслы грядущим испытанием, примечал в Орде все, что только можно узреть с седла степного иноходца. И все тревожнее становилось на сердце, ибо никогда допрежь не видывал он такого тьмочисленного скопища ратных людей.

«Поди, и за неделю не объедешь этакую силищу! Упредить бы своих, да как…»

Обручем сжимала виски эта неотвязная мысль, а перед глазами проплывали кибитки, юрты, шатры, шалаши и снова юрты – без конца и края. Глухое отчаяние мутной наволочью заползало в душу новгородца, и когда его, передавши раз десять из рук в руки, впихнули наконец в просторный Мамаев шатер, он не противился тургаудам, швырнувшим его на колени перед троном властного темника.