Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси

– Ты будешь счастлива, сестра!

«Да, я буду счастлива! Счастлива, как ни одна ханская дочь или сестра, которых, не спросясь, отдавали высокородным мужьям и которые так и не испытали блаженства растаять в руках любимого. Пускай радость будет короткой, словно полет стрелы, но все равно дай мне испытать ее, о всемилостивейший и милосердный!»

– Завтра после вечерней молитвы магрш Сабиржан-бей передаст тебя в надежные руки.

«О да! Ничего нет надежней рук любимого урус-медведя. Надежней и нежнее… И сейчас кажется, что не трепетное касание платка-заговоренки овевает всю ее жарким огнем, а ласковая ладонь Поновляй-батыра…»

– Позволишь ли взять с собою рабыню, о справедливый?

– Урусутку? Дозволяем. Прощай, сестра.

Вслед за выросшим, будто из‑под земли, женоподобным кизлар-агази, хан, все такой же надменно-важный, двинулся к покоям младшей жены, которой выпал нынче счастливый жребий помочь господину стряхнуть с плеч груз государственных забот…

Караульному нукеру Усману снился дивный сон: пышногрудые гурии теснились круг него, и сквозь прозрачный муслин их одежд он видел все дивные изгибы тел ласковых красавиц, со сладостью вдыхал аромат их кожи, дивно схожий с запахом розовых лепестков, грудами лежащих в райском саду. Гурии взмахивают крылами, поднимая в воздух мириады невесомых частичек, которые вонзаются вдруг в лицо тысячами ледяных иголок. Лица луноликих гурий нежданно вытягиваются, превращаясь в собачьи морды. Они скалят зубы, хрипло лают на Усмана, потом взвизгивают жалобно и умолкают. Нукер силится разлепить глаза, смеженные сном. Но пробужденье хуже лютого кошмара.

Неведомая сила валит его с ног, скручивает руки за спиною, вбивает в глотку вонючую тряпку вместях с доброй пригоршней снега. Потом его поднимают, и краем глаза Усман с ужасом видит у собственного горла синеватую сталь кинжала. Яростный шепот смертным ужасом шевелит волосы под лисьим малахаем:

– Закричишь – зарежу!

Рот Усмана освободили от колючей ветоши, но ледяное жало прижалось вплоть к нежной впадинке меж ключицами, где бьется главная жилка жизни человеческой.

– Сколько нукеров в доме?

– Пятнадцать.

– Киличей там?

Усман кивнул, пересохшая глотка напрочь отказывалась служить дрожащему хозяину.

– Его возок?

В ответ охранник опять согласно затряс головою.

– Сейчас ты постучишься в дом, – вступил второй голос, и от его звука Усман вздрогнул, будто конь от удара плети, – скажешь, что принесли тайную весть для киличея. Иди!

На неверных ногах охранник перебрел через двор, едва не споткнувшись сначала о собственное копье, опершись на которое так сладко дремал он еще пять минут назад, а потом о недвижные тела двух сторожевых псов, пронзенных стрелами… Вьюжная темень за его спиною хрипло дышала ему в затылок, и нукер, вспомнив вдруг, кому может принадлежать страшный голос, испугался до смертной истомы в членах. Безжалостный любимец хана, злокозненный изменник Поновляй-бей ожидал сейчас от него исполнения своей воли!

И это была последняя связная мысль Усмана, ибо едва ругающийся спросонья непотребно Саид распахнул дверь, что-то лопнуло оглушительно в бедной голове охранника, и полетел он стремительно в недосмотренный сон, в нежные объятия райских гурий… Но недолго пришлось пребывать ему в заповедных чертогах в одиночестве, ибо скорая смерть – Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний – пришла и к юзбаши Саиду, не успевшему даже заполошенно взвизгнуть на пороге собственного дома, и к захваченным врасплох кокордынским нукерам. Немного погостила еще в тварном мира лишь душа Токтамышева киличея, задержавшись на короткий срок, надобный, чтобы вытрясти из нее все суетные земные тайности.

Аллах, милостивый и милосердный, лишь он ведает о том, встретились ли назавтра души правоверных с бесплотными тенями безбожных разбойников, посмевших посягнуть на дворец высочайшего султана, оплота веры и благочестия. Может, дух Зла – огнедышащий Иблис – сразу утащил их в свое подземное царство?

А вот Поновляев и Зульфия все-таки встретились. Скрипят-поскрипывают полозья мягкого возка на ледяной волжской дороге, и, забывши обо всем на свете, растворясь без остатка в горячке любви, летит навстречу лютым вьюгам неведомой судьбы долгожданное человеческое счастье. И, обмирая в объятиях любимого, царевна шепчет, как заклинание:

– Будь что будет! Ля хавла!

Глава 9

Добрый панцирь нацепила на могучие рамена свои Волга-матушка! Поперек богатырской груди, на самом стрежени лежат схваченные морозом ледоломные глыбищи, словно непробиваемые защитные бляхи. Да и златом-серебром и самоцветными каменьями не обделила зима державную владычицу – играет, переливается на солнце воинское ее облачение.

Любо Поновляеву глядеть на застывшую ледяную ширь. Любо через откинутый верх коврового возка пить полною грудью ядреный, приправленный снежною пылью, воздух. Любо целовать румяные с морозу щеки беззаботно хохочущей Зульфии, любо слушать слитный конский топ, люба даже лукавая рожа Занозы, которую тот то и дело оборачивает с облучка с хитрой усмешкою. Эх, всести бы на его место, гикнуть удало, чтоб рванулась тройка, будто в праздничном поезде на Масленую, чтоб взвизгнула и обмерла в восхищении та, ради которой торит нынче ледовый путь славная ватага!

Иные мысли долили Горского. Его кошева неспроста шла первою почитай что с самого Сарая, когда в буранной тьме, в снежных суметах сумели-таки они сыскать гожий спуск на волжский лед. Третий день поспешают повольники вдоль правого, нагорного берега. Уже и деревца запоказывались на нем, радуя глаз после сплошного безлесья. А до родимых-то мест – верст еще несчитано – немерено. Тревожно на сердце у атамана. Нынче с утра велел он вздеть ратникам брони.

Кто и поворчал было – мол, экая нужда в мороз да в железо, но смирились, сметив, какой пополох сотворили они в ордынской столице.

«Некстати распогодилось нынче, – мало не с досадой подумалось Горскому. – Как на ладони мы тута. Неровен час…»

И как накликал! Черными мурашами запоказывались впереди неведомые всадники.

– Сбивай сани в круг!

На диво быстро дружинники свершили потребное. И вот уже выпряженные кони в стороне жадно хватают снег, а перевернутые набок сани и кошевы выставили полозья встречь замеченным находникам. А те будто и не торопятся, неровной дугою охватывая обоз русичей.

«Спереди – значит, не погоня. – Днешнюю тревогу у Горского в одночасье вытеснил боевой азарт. – А шли, по всему, с левого берега. Мамаевы? Аль просто кайсаки бродячие?»

– Сзади, атаман! – тревожно выкрикнул Калика. А там, сзади, по узкой ложбине меж утесов-близнецов, стекала на лед иная конная рать.

«Токтамышевы!» – ожгло Горского, и, не рассуждая, перелетел он через сани и махнул на своего гнедого, который до того весь путь скакал рядом с санями подседланным.

– Выручай, друже! – Петр припал к конской шее, уходя от первой, хищно свистнувшей над плечом стрелы. За его спиною восстал злобный вой нападающих, тут же сменившийся криками ярости и боли. Это, видно, ударили встречь разбойникам тяжелые арбалетные стрелы – недаром, знать, по совету Федосия Лаптя оборужил он дружинников самострелами! Да некогда было о том думать, ибо летели к нему навстречу неведомые всадники, сматывая на руки арканы. Горский на скаку сбросил полушубок, выставляя встречь нукерам блеснувшую на солнце серебряную пластину-пайцзу, снятую им с убитого Абдуллы-бея.

У воинов, разглядевших вблизи изображение барса на сановном знаке, боевой пыл угас. Они проворно соскочили в снег, и хоть на колени и не встали, но склонились покорно, готовые выполнить любую волю обладателя пайцзы.

– Правоверные! – Горский и сам не ожидал, что голос его прозвучит так надменно. – Я, киличей московского коназа Дмитра, был гостем всепобеждающего хана Токтамыша. Он доверил мне подарок моему господину – красавицу Наилю. Но желтоухие мамаевы собаки хотят отнять гурию из сада вашего несравненного повелителя. Докажите же, что его нукеры умеют хранить честь ослепительного владыки!