Возвращение Амура

На вопрос Вагранова Евстратий Кузьмич похлопал глазами:

– Ежели вам надобно, ваше благородие… Она уже иной раз навроде бы, и встает. Так што пожалуйте в десятый нумер.

Они вместе вышли в коридор, скупо освещенный двумя масляными фонарями, повешенными на стены в разных концах, и Евстратий Кузьмич подвел поручика к такой же, как у него, дощатой некрашеной двери со старательно намалеванным чем-то черным, скорее всего углем, номером «10».

Вагранов отчего-то вдруг заволновался, оглянулся на хозяина (тот покивал бородой – дескать, все правильно) и осторожно постучал.

– Entrez! [31] – послышался слабый голос, в котором еле-еле узнавался прежний – жизнерадостный и веселый, который поручик впервые услышал в селе Рождествене и который вспоминался ему каждый раз при мысли о мадемуазель Христиани.

Вагранов переступил порог.

Номер Элизы, а это была именно она, ничем не отличался от ваграновского – такие же стол, стул, табурет, на окне, за которым уже давно было темно, – две занавески в цветочек. И лампа на столе была такая же, и деревянная кровать с лоскутным одеялом. Но здесь под этим одеялом лежала Элиза, и потому номер показался Вагранову убогим и унылым. «Что, не могли найти места получше?» – чуть было не сорвалось с языка, но он сумел вовремя остановиться. Девушка и так лежит здесь только из милости хозяина, условия не хуже, чем у других постояльцев, – за что ж его корить?

Отросшие кудрявые волосы Элизы разметались по сенной подушке, черты лица потеряли мягкость, пальцы рук, лежавших поверх одеяла, были в движении: левые как будто зажимали струны виолончели, правые двигали воображаемый смычок.

Глаза девушки были закрыты. Видимо, она не ждала посторонних. Наверное, приняла нас за сиделку, подумал Иван Васильевич и потихоньку кашлянул.

Реакция Элизы ошеломила его. Она открыла глаза, вскрикнула, села, протянула ему свои худые руки (он их тут же схватил) и быстро-быстро заговорила по-французски – он не понял ни слова, – по впалым щекам покатились крупные слезы.

Вагранов присел на стул возле кровати и стал гладить ее руки, приговаривая:

– Все будет хорошо, милая девочка, все будет хорошо… Успокойся, пожалуйста… Paix, s^,il te plaît! – вспомнилось вдруг то же самое по-французски. Он даже не заметил, что стал называть ее на «ты».

Элиза замолчала, высвободила правую руку и погладила его по усам и небритой щеке.

– И-ван… я тьебя ждала… Я знала: ты менья найти…

До него не сразу дошли ее слова, а когда дошли, он просто им не поверил. Чтобы европейская musicienne, утонченная натура, за три с лишним месяца концертов и всеобщего восхищения не забыла мимолетной встречи с каким-то бедным офицериком, пусть и защитившим ее от похотливого бывшего легионера, – да быть того не может! Хотя, конечно, за две недели пребывания на постоялом дворе в сибирской глухомани, да еще трагически лишившись наперсника-импресарио, так можно одичать, что и едва знакомый поручик покажется сказочным принцем на белом коне.

И Вагранов усилием воли удержался от того, чтобы обнять, прижать к себе одинокое страдающее существо, защитить от любых напастей. Это у них там, в Европах, принцы да королевичи приезжают и за поцелуй получают красавицу, а у нас, у русских, Емеля-дурак или Иванушка из того же сословия сто потов прольют, добывая неизвестно что незнамо где для того лишь, чтобы рассмешить сумасбродку Несмеяну. Конечно, в сказках случаются вещи самые невероятные, но он-то живет в реальном мире и должен трезво оценивать свои шансы. И вольностей не допускать.

– Ложитесь, мадемуазель Христиани. – Иван Васильевич осторожно взял ее за плечи и опустил на подушку. Она ожидающе смотрела на него огромными запавшими глазами. Он опять погладил ее руки и повернулся к Евстратию Кузьмичу, все это время стоявшему у порога. – Мадемуазель ужинала?

– Да-да, ваше благородие, – торопливо закивал бородач, – не извольте сумлеваться.

– Хорошо. Ты иди, Евстратий Кузьмич, а я посижу с мадемуазель. Мы обсудим, как быть дальше, и я тебя извещу.

Хозяин коротко поклонился и вышел.

Они остались вдвоем.

– И-ван, – тихо сказала Элиза, – ты не рад нашей встречье?

– Что вы! Я очень, очень рад, – заторопился Вагранов. – Я страшно рад, что вы живы!

– Страшно рад? – Она смешно наморщила носик. – Ты боишься радоваться?

– Да нет, вы не поняли. У нас так говорят, когда сильно радуются.

– А я боюсь… радоваться. Я боюсь, что ты уедешь, а я останусь…

Она сказала это так жалобно, что Вагранов снова схватил ее за руки и, опустив от смущения глаза, торопливо заговорил:

– Я не оставлю вас, Элиза, вы поедете со мной в Иркутск. У меня две теплых кибитки, вам будет удобно и хорошо. А там, в Иркутске, все решим. Документы новые выправим и с деньгами что-нибудь придумаем. Все поправимо, самое главное – вы живы! Слава богу! А я вас вспоминал и ваш концерт в Самаре…

Он запнулся, осознав, что говорит не то: виолончель-то утонула, и Элизе, пожалуй, больно слышать о ней. И импресарио погиб – тоже ничего хорошего, а он еще и аккомпанировал ей на фортепьяно. Вагранов отметил тогда его мастерскую игру и от всего сердца пожалел, что не стало хорошего музыканта, – не так уж их и много в России, а в Сибири, вообще, по пальцам можно перечесть.

Пауза затянулась. Элиза молчала. Иван Васильевич поднял глаза и изумился: она спала! Лицо ее было спокойно, щеки слегка зарумянились, куда-то ушла болезненная острота скул. И дыхание стало беззвучным и глубоким.

Вагранов сидел не очень удобно, в напряженном наклоне, но ему не хотелось шевелиться – он опасался прервать покой девушки и готов был не двигаться до самого утра.

Вот так же, или почти так, восемь лет назад он сидел у постели подполковника Муравьева, тяжело раненного в атаке на новый замок Шамиля при осаде аула Ахульго, где грозный имам засел с пятью тысячами отборных воинов, своей «личной гвардией». Сам Иван в этой атаке тоже получил две пули, но – обе навылет, потому быстро встал на ноги и помогал, чем мог, лекарям и санитарам. И, конечно, рассказывал любопытным про то дело при Ахульго.

Осада началась, можно сказать, 12 июня 1839 года, когда семитысячный отряд русских войск под командованием генерал-лейтенанта Граббе, три недели продиравшийся через горы и непроходимые леса, начал окружение нового и старого Ахульго – двух замков на стометровой высоте почти отвесных утесов, разделенных небольшой, но бурной речкой Ашильты. За полтора относительно мирных года мятежный имам превратил аул в крепость и сделал его своей основной резиденцией. Он основательно укрепил старый замок, главной цитаделью которого была Сургаевская башня, и выстроил новый по всем правилам фортификационного искусства. Мюриды-проповедники провозглашали во всех селениях мятежного края, что Ахульго русские взять не смогут никогда, и эти заявления заметно пополняли ряды сопротивления русским войскам.

Надо отметить, что тому немало способствовали и сами русские, уничтожая подчистую аулы, поддерживающие Шамиля. Военные склонны были следовать заветам генерала Ермолова, более десяти лет пытавшегося огнем и мечом поставить Кавказ на колени. Ему это не удалось, но его методы нет-нет да и проявлялись то в одной военной экспедиции, то в другой. Вот и экспедиция в Ахульго началась с уничтожения пяти мятежных чеченских селений.

Разумеется, всех этих политических и государственных тонкостей войны ефрейтор первой роты первого батальона Апшеронского полка Иван Вагранов и знать не знал – много позже кое в чем его просветил Муравьев, но это потом, когда они вместе лежали в госпитале.

А пока ефрейтор Вагранов в меру усердно исполнял свои обязанности помощника командира отделения. 22 и 24 июня ходил со своим батальоном в штыковую на Сагрытловский мост: его приказано было взять во что бы то ни стало, чтобы перерезать важный путь снабжения Шамиля. Взять-то взяли, но цену за это заплатили немалую – больше сотни солдат и офицеров убитых и раненых.