Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Казаки были „схизматики», —значит, враги католической Церкви и враги государства, как казаки.

Кроме того, пан Ромуальд надеялся и хорошо „заработать на этом деле… “Отпустив „офицеров", Свентицкий стал и сам готовиться в путь.

Он не надел ни своей брони, ни своего шлема. Он рассчитывал прибыть в монастырь к вечеру, а в таком вооружении его могли и не пустить в позднее время: он и в монастыре был хорошо известен… В конце-концов, конечно, он все-таки добился бы свидания с настоятелем, но он не хотел; лишних проволочек.

И он приказал подать слуге свой и обычный домашний костюм. Только под ним он надел кольчугу и пристегнул саблю у пояса. Также велел он одеться и офицеру, которого брал с собой

Полчаса спустя, из ворот замка выехали три всадника, Двое из них были в обыкновенном дорожном платье и производили впечатление слуги и господина, отправляющихся куда-нибудь неподалеку; третий, по-видимому, воин, с мушкетом и пикой, казалось, собрался на войну. Сначала все трое ехали вместе потом тот, который был вооружен, повернул в сторону и погнал коня в степь, по направлению к лесу, синевшему на горизонте; двое других легкой рысью поехали по Большой дороге.

Сумерки сгущались; над степью клубился туман. Было тихо. Только откуда-то издали чуть слышно доносился благовест.

По Днепру далеко слышно, и это, может-быть, благовестили к вечерне в Киеве.

Всадник, бывший, судя по костюму, слугой, снял шапку и перекрестился:

— Помогай нам, Боже!.. — прошептал он.

Скоро всадники совсем скрылись вдали, окутанные вечерним туманом…

Благовест стих.

Огромная красная луна показалась из-за леса. Наступала ночь.

Свентицкий все обдумал и все взвесил, принял в расчёт и характер настоятеля монастыря, человека далеко не воинственного, и то, что монастырь сам не в силах отбиться от казаков. Явившись в монастырь, он недолго оставался у настоятеля и сейчас же принялся за выполнение своего плана обороны.

Было уж поздно, и нужно было торопиться.

Вдоль монастырской стены, с той стороны, где были ворота, тянулся глубокий овраг, промытый весенними водами; через овраг был мост, как раз против ворот.

Через этот мост, только и можно было попасть в монастырь.

Под мостом и по берегу оврага Свентицкий заложил сильные пороховые мины, соединив их мятой паклей, насыщенной пороховой пылью, чтобы мины действовали одновременно, и условленными, затем, двумя выстрелами из пистолетов, подал казакам сигнал к атаке…

А его „офицер “, привыкший во всем повиноваться господину, когда атакующие скучились на мосту и на берегу оврага перед мостом, зажег фитиль у главной мины…

…Немного казаков спаслось от страшного взрыва.

Целый столб огня поднялся над оврагом, и оглушительный грохот потряс монастырские стены; потом все снова погрузилось в тьму, и все стихло.

Слышался только удаляющийся конский топот, но и он скоро замолк вдали.

III.

Хлопцы! Гей хлопцы! — кричал Кастырка, натягивая поводья и силясь остановить коня, и в голосе его слышались и гнев, и отчаяние, а в глазах горел огонь непримиримой ненависти и мести.

В разных направлениях по степи скакали казаки.

Некоторым удалось сдержать испуганных лошадей, и они спешили к нему, суровые, мрачные и молчаливые.

Сильным движением руки он, наконец, осадил своего скакуна.

— Ну, что? — обратился он к казакам, когда они окружили его. — Э, да немного ж нас осталось!

— Чтоб его черти забрали, Иуду! — сказал один из казаков.

Кастырка вынул саблю и, держа ее за лезвие обеими руками перед собою, проговорил, поднимая глаза к небу:

— Боже великий… Боже ж мий, Ты видишь, где твои верныя детки?.. Так, за не понюх табаку пропали… Пусть же на том свете меня за язык тянуть будут если я не исполню своей клятвы! Аминь.

Он поцеловал саблю и опустил ее в ножны.

Казаки молчали, обнажив головы. Потом один спросил:

— А какая ж ваша клятва, пан сотник?

— Клятва тут, — сказал он, ткнув себя пальцем в грудь, — и я не хочу только говорить, потому что сейчас же стану ругаться, а это нехорошо, когда говоришь «аминь».

— Что же вы думаете сделать?

— Я? — ответил Кастырка, задумчиво опуская голову. — Я сдеру с него кожу, хоть он и пан, и говорят, сам дьявол ему заступник. Я его найду. Я за ним в пекло полезу.

Тогда и казаки сказали «аминь», и каждый в душе повторил ту же клятву.

И в воздухе точно шорох и легкий свист раздался и засверкали обнаженные сабли.

А ночь уже подходила к концу. Становилось светло. Небо на востоке побелело. Где-то в траве чирикала ранняя птичка.

У Кастырки в одной деревне, около Киева, был приятель Вус, такой же старый, как и сам Кастырка, и такой же головорез.

Вус был крив на один глаз и на левой руке не досчитывал нескольких пальцев.

Это, однако, его мало смущало.

— Глаз мне не нужен, — говорил он. — так как его, все равно, приходится прищуривать, когда стреляешь, что же касается пальцев, то я не молодой кавалер, и мне не зачем носить перстней.

Он считался опытным воином, и Кастырка решил ехать к нему, чтобы обдумать вдвоем, как лучше захватить грозного пана в его замке вместе со всей его челядью и разрушить самый замок.

Кастырка хотел, чтобы и следа пана Ромуальда не осталось на земле.

Но теперь он был беспомощен. Почти две трети его казаков навсегда остались лежать на дне монастырского оврага…

И когда Кастырка вспомнил об этом, его старое сердце горело местью и просило крови, — чтобы польская кровь пролилась за казацкую, капля за каплю.

Он отвел остатки своей шайки в самую глубь степи и велел его тут дожидаться, а сам окольными дорогами пробрался на хутор к Вусу.

Был вечер. Оба старика сидели на завалинке Вусовой хаты и, внимательно рассматривая друг друга, говорили, покачивая чубатыми головами:

— Гей, гей… а уж у тебя, Вус, опять двух зубов нету…

— Гей, гей… и у тебя, Кастырка, уж смотри какая чупрына стала, — все равно как борода у нашего шинкаря Абрамки, — такая реденькая.

— Года…

— Года…

Старая Горпина, жена Вуса, сидела тут же, подперев щеку ладонью, и смотрела на обоих слезящимися глазами.

Вус держал себя так, как-будто её вовсе не было.

Он даже не взглянул на нее ни разу, и, когда она начинала особенно громко вздыхать, только хмурил седые брови. Вдруг он хлопнул себя ладонью по коленке и крикнул грозно, точно Горпина мешала ему своими вздохами и своим присутствием беседовать с гостем:

— Горпина!

Горпина быстро встала и скрылась в сени.

Слышно было, как там тихо скрипнула дверь. Горпина, должно-быть, ушла в хату.

— Горпина! — крикнул Вус еще грознее и затем, покосившись на то место, где Горпина только что сидела, сказал — Эка глупая баба, гость приехал, а она заиграла себе… Горпина! — опять возвысил он голос.

Стукнуло окно.

— Чего тебе? — покорно сказала Горпина, высовываясь в окно. —Чего тебе, Вус? Я была тут.

— Тебя тут не было, — ответил Вус, — ты постоянно лежишь на печке… А тут гость… Поди и вынеси сюда стол и поставь на стол кавуны или что у тебя есть и горилку. Пусть добрые люди видят, как я люблю Кастырку.

А Кастырка в это время смахивал слезу с ресниц.

— Ах, Вус, Вус… Эх, Вус!..

— Года, — говорил Вус.

— Года, — повторял за ним Кастырка.

Приятели встретились в шинке, куда Кастырка заехал прямо с дороги, и уж успели попробовать „яка у этого бисова сына шинкаря горилка".