Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

И он сказал Свентицкому, что рад служить ему и его слугам своим искусством и своим знанием…

Он, действительно, умел лечить разные болезни и заживлять раны, составлял микстуры, и мази, и был сведущ в астрономии и других науках.

Он, может быть, правда, был великий ученый, потому что в то время были такие ученые, которые всю жизнь проводили в странствованиях, собирая или сея семена своей науки; но, должно Быть, у него было великое сердце, если он сам пожелал остаться в стране, почти не тронутой цивилизацией, какими тогда были украинские степи, среди людей, видевших в нем, самое большее, хорошего аптекаря.

Он только знал, что эти люди, в известных случаях жизни, также беспомощны, как все невежественные люди, и бродят во тьме, а у него есть знания, которые не должно держать про себя.

Предание ничего не говорит об этом; оно только сохранило его имя да то, что он Был врач.

Никто не знал, какой он национальности. Если к нему обращались с вопросом об его происхождении, он обыкновенно отвечал:

— Не все ли вам равно? Бог создал человека и создал мир, и у всех одно отечество — мир и один Господин — на Небе…

Этому-то странному человеку, слуги и решили поручить уход за своим маленьким паном.

— Может, он его вылечит, — говорили они, — так как умеет лечить раны, и, если Господь не дал паничу быть воином, то он переймет от него разные науки и будет духовной особой.

Но Влодеку не суждено было сделаться ни воином, ни духовной особой.

Скоро стало известно, что безумие его неизлечимо… И когда он встал, наконец, с постели и мог ходить, он не узнавал ни своего замка, ни своих слуг, ни своих полей. Безучастными глазами смотрел он вокруг и лепетал всего только одну фразу:

„Любите врагов ваших, прощайте ненавидящим вас “.

Когда слуги спросили Георга о значении этих слов, он сказал:

— Безумие не может узреть света науки, безумие может затвердить только немногое; я научил его малому, но это малое есть самое большее, что я знаю, ибо ничего не может быть больше сказанного Спасителем.

— Аминь, — ответили слуги, склоняя головы, потому что все они были добрые христиане, и если не читали Евангелия, то потому только, что им некогда было выучиться читать.

Странные люди были эти слуги пана Свентицкого! На совести у каждого из них было не мало преступлений, но они считали себя благочестивыми и верными сынами католической Церкви, так как аккуратно посещали костел. Многие из них думали даже, что они были бы совсем безгрешны, если бы поменьше бражничали и во время бражничанья не пели непристойных песен.

Они только скорбели о пане Ромуальде, который несомненно, предался дьяволу, и на том свете будет не в одном с ними месте.

А про Влодека они говорили, что после смерти, Бог, наверное, за его страдания сделает его ангелом, и он будет там петь то самое из святого писания, чему научил его здесь Георг…

Часто, потом, Влодек повторял эти святые слова, сидя один где-нибудь у окна замка и смотря, как внизу, на дворе толпились вооруженные всадники в медных и железных нагрудниках, а отец отдавал последние приказания.

Но отца уже не существовало для него больше… Он его не узнавал. Он ничего не понимал.

Раз Свентицкий заметил его в окно.

— Что он там бормочет? — обратился он к своему вахмистру, старому Кочерге. — Беду, что ли, на нас

накликает?

— Оставьте его, пан, — хмуро ответил Кочерга, — это Божье дитя…

Теперь для Влодека не было другого названия. Так звали его и отцовские хлопы, и шляхта, и даже суровые, ничего не знавшие, кроме коня и сабли, казаки, которым приходилось бывать в самом замке.

II.

У Свентицкого происходил секретный разговор с двумя его офицерами, называвшимися, впрочем, так совсем не потому, чтобы они когда-нибудь состояли в этом звании.

Один из них был присужден к смертной казни в Варшаве за разбой, но бежал, подкупив стражу; история другого была еще более мрачная, как он сам признавался, старательно, однако, всякий раз, обходя подробности. Но когда он начинал крутить ус и, ворочая желтыми белками, говорил: — „Да, всякое бывало “, — то всем было ясно, что жизнь его прошла не без приключений, о чем свидетельствовали также бесчисленные рубцы от сабельных ударов, сплошь покрывавшие его лицо.

Теперь эти господа служили Свентицкому. Они в совершенстве знали военное искусство и, участвуя в последних предприятиях своего патрона, были самыми точными исполнителями его воли, не уступая ему ни в мужестве, ни в ловкости и даже превосходя его свирепостью. — Вот что, — обратился к ним Свентицкий: —меня зовут в Варшаву и, конечно, не для того, чтобы сделать сенатором; вас тоже не пожалуют в полковники… Я хочу уйти в Пруссию, только не с пустыми руками… Поняли?

Но они, очевидно, привыкли понимать его с полуслова.

— У нас все готово, —ответили они, кладя руки на эфесы своих сабель. — А на кого пан хочет ударить?

— На монахов, что в Глуховке, — ответил Свентицкий, и его глаза, острые и холодные, как полированная сталь, остановились на них и, казалось, хотели проникнуть им в самую душу.

Они переглянулись.

— Гм… — проговорил один из них, — я знал одного монаха, который по пятницам ел жареную колбасу и пил мед…

Тут он остановился, ожидая какого-нибудь замечания со стороны своих слушателей. Но те хранили молчание. Тогда он продолжал:

— Конечно, мед не грех, потому что он от пчелы, но какой же он монах, если ест по пятницам свинину?.. Ваша милость, разумеется, изволили слышать о пустыннике Иосифе?.. Он живет в такой хижине, что в ней совестно было бы поселиться даже самому последнему нищему… Кроме того, он спит в гробу и питается кореньями. Но, ведь, не его же грабить поведете вы нас?

Свентицкий поглядел на него, шевельнул усами и ничего не сказал.

„Офицер“ крикнул и добавил:

— Хотя, конечно, по здравом рассуждении, и этот пустынник…

Свентицкий сделал жест нетерпения.

— Будет! — произнес он, сурово сдвигая брови, — Я не грабитель, ты это запомни раз навсегда. Если я живу саблей, то и многие так поступают. Впрочем, я на тебя не сержусь, и так как ты уже достаточно теперь подготовил свою душу благочестивым размышлением, то сейчас же отправляйся в Гамонь к Кастырке и скажи ему, что в монастыре все уже готово, и ночью я отопру его казакам ворота. Больше ничего. Сам потом вернешься домой. Твой товарищ поедет со мною… Или, быть может, он думает об этом иначе?.. А?.

Он бросил быстрый взгляд в сторону второго своего офицера.

— Я никогда ничего не думаю, — ответил этот последний. — Я — слуга, а вы—пан; я—рука, а вы—голова; рука не отвечает за то, что думает голова…

— Finis coronat opus [1]). — прибавил от себя Свентицкий. — Идите.

„Офицеры“ ушли. Свентицкий, действительно, сговорился с одной казачьей бандой, скрывавшейся под предводительством старого сотника Кастырки в окрестных буераках, ограбить вместе монастырь, при чем сам Свентицкий, явившись в монастырь, куда он всё-таки имел доступ, как поляк и католик, должен был ночью отворить казакам монастырские ворота.

В монастырь, однако, пан Ромуальд собирался теперь с другой целью…. Только он держал про себя свои мысли. Он был слишком осторожен и испытан жизнью, чтобы доверится кому бы то ни было, даже своим „офицерам “. Пан Ромуальд решил предать казаков…

У него уж и план был готов, как уничтожить всю Кастыркину банду, если того захочет настоятель монастыря и примет его условия, т. е. заплатит ему за предательство… Это было проще и верней.

Слух о его злодеяниях уже дошел в Варшаву, и его варшавские друзья тайно писали ему, что сам король хмурит на его брови… Одно время пан Ромуальд совсем собрался, было, в Пруссию, но тут подвернулся Кастырка с своим предложением разгромить Глуховский монастырь. И пана Ромуальда сразу осенило… .

Одним ударом он надеялся купить забвение своим прежним преступлениям; он рассудил справедливо, что защита монастыря против казаков, несомненно, будет поставлена ему в заслугу перед Церковью и государством.