Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

И. А. Любич-Кошуров

Чернокнижник Молчанов

Исторические повести и сказания

Чернокнижник Молчанов

Глава I.

— Приехали, — сказал мужик в нагольном бараньем тулупе, повернувшись к седоку и отворачивая воротник тулупа. Он смотрел на седока в полуоборот через плечо из-за края воротника одним глазом, придерживая отвернутый угол воротника рукой в кожаной желтой рукавице.

Была ночь и был жестокий мороз.

Заскрипели ворота. Их отворил настежь и стал к стороне, держа в руках длинный квадратный шесть, человек в таком же нагольном тулупе, какой был на мужике, привезшем седока, только одетом не в рукава, а накинутом на голову.

— Поезжай во двор, — сказал седок глухо из глубины медвежьего воротника своей, крытой: синим сукном, шубы, взявшись обеими руками за края воротника, немного пораздвинув их против рта и сейчас же опять закрывшись.

Мужик задергал возжами.

Лошади протянули сани через наметенный у ворот сугроб. Снег визжал под полозьями.

Человек, отворивший ворота, когда лошади, окруженные спереди по самые колени белым паром, клубившимся вниз на грудь от их морд, продвинули сани дальше, пошел рядом с санями, держась за оглобли, и, оглянувшись на седока, сказал вполголоса, нагнувшись к возчику:

— Ен сам?

Но возчику некогда было отвечать на этот вопрос, потому что он не решил еще — везти ли ему седока прямо к господскому дому, или высадить тут, посреди двора. Потихоньку он натягивал возжи, хоть и покрикивал на лошадей:

— Но! Но!

Про седока он знал, что он дворянин, «только не из важных», проживает у боярина Салтыкова, а своего имения никакого не имеет.

Остановить лошадей посреди двора будет, пожалуй, не совсем как следует, но то же не совсем как следует будет и везти седока к дому. Не велик кулик… Только и есть, что салтыковский. Если бы не салтыковский, тогда другой разговор: высадил бы у ворот на улице.

— Раздумывая так, он потихоньку все больше натягивал возжи, чтобы лошади шли медленнее, хотя по-прежнему и почмокивал на них и понокивал, и покрикивал:

— Вытягивай, милые!

Визжал снег, шуршала по снегу настланная в сани солома. Со стороны могло показаться, что лошадям необычайно тяжело. Им, и правда, было нелегко идти на натянутых вожжах.

Вдруг они остановились.

— Загрузли, — сказал возчик, обернувшись к седоку.

Сзади скрипели ворота.

От месяца на дворе было совсем светло. Месяц светил через крышу сарая прямо в ворота, покрытые белой изморозью. Ворота искрились голубыми блестками.

Ясно около ворот была видна фигура в белом тулупе, накинутом на голову, и синяя тень от неё на воротах.

Став в санях на ноги, возчик крикнул через голову седока к воротам:

— Антон, эй! Иди сюда! Проводи его милость до хором. Не идут дальше, окаянная сила.

Подпирая ворота шестом, Антон откликнулся:

— Сейчас!

Седок отложил на плечи воротник у шубы, перегнулся через грядку саней и смотрел вниз на снег. Возчик только мельком и вскользь кинул на него быстрый взгляд и опять закричал Василию:

— Скажи на милость, среди двора стали.

— Что, не идут дальше? — сказал седок, продолжая глядеть вниз. Но сказал он это немножко не так, как надо; похоже было на то, будто он поперхнулся.

Должно быть, он все очень хорошо понял, хотя и прикинулся, что верит возчику, будто лошади загрузли в снегу и оттого остановились.

— Запарились, — ответил ему возчик, но тоже не так, как говорят правду: он будто выбросил это слово, как украденное, и поскорей, чтобы не заметили, спрятался за чужую спину — заговорил сейчас же снова с Антоном, словно отбежал в сторону от опасного места.

Он ему говорил:

— Скажи на милость, как некормленый!.. И диви бы дорога дальняя… Ах, ты, Господи!

Подойдя к саням с той стороны, где сидел седок, и остановившись тут лицом к седоку, а спиной к возчику, Антон сказал:

— Да оно и не ближняя… И не ближняя, и не дальняя. — Он смотрел на седока из-под своего накинутого на голову тулупа и отвечал возчику не оборачиваясь. Он разглядывал седока без всякого стеснения, нисколько не пряча от него своего любопытства.

— И не ближняя, и недальняя, — повторил за ним возчик. — Ах ты, Господи!

И хлопнул руками по тулупу.

У седока было худое, продолговатое лицо, без бороды, с одними только усами, висевшими книзу. Губы были тонкие и острый длинный подбородок.

— Ладно! — сказал он. — Где тут пройти?..

Подобрав полы шубы, он поднялся с краю саней, посмотрел под ноги, выбирая место, где сойти.

Потом он потянул Антона за рукав тулупа и оперся об его плечо.

— Ну-ка!..

Антон рассказывал потом, что, когда салтыковский дворянин оперся об его плечо, у него было такое ощущение, будто на плечо к нему вспрыгнула большая лягушка, — хоть на нем и был тулуп, и вспрыгни к нему в самом деле лягушка, он этого не заметил бы через тулуп.

Антон очень хорошо знал, кого это среди ночи привезли к его господам.

Старый боярин уж давно хворал, а сегодня у него поднялась икота с самого утра. И в доме оттого, что боярин, лежа у себя на постели, икал так громко, как не икают обыкновенно здоровые люди, стало жутко…

И потому привезли этого дворянина, Молчанова по фамилии, долго жившего в Польше и научившегося там ведовству по черным книгам.

Там, в Польше, Молчанов и бороду обрил, как нарочно: чтобы видели все его тонкие губы и острый подбородок.

Антон плевался, когда рассказывал в людской избе про то, какие губы у Молчанова и какой подбородок. И видно было, что ему действительно противно вспоминать про этот голый подбородок, и он плюётся не потому, чтобы показать, как ему противно, а оттого, что во рту собирается слюна, как когда в рот возьмешь что-нибудь кислое или горькое.

Он проводил Молчанова от саней до сеней господского дома и оставил его там стучаться в дверь, как он хочет. А сам ушел к сараю помочь распрягать лошадей возчику.

Возчика звали Никифор.

— Никишка! — окликнул он возчика, подходя к сараю. — Ты тут?

Под сараем было темно.

— Тута! — сказал Никифор из-под сарая.

Антон громко, на весь двор, плюнул.

— Тьфу!

— Да уж что и говорить, — отозвался Никифор, очевидно, поняв его очень хорошо, хоть он и не сказал ни слова, а только плюнул.

Глава II.

Дверь Молчанову отворил молодой человек, круглолицый, румяный, с русыми в мелких завитках, как у барашка, волосами на голове и с серебряной в виде колечка серьгой в ухе.

На нем была красная рубашка с очень высоким, почти до ушей воротом, расшитым бисером и туго охватывавшим полную белую шею. И, может быть, оттого так румяны, почти красны, были круглые, немного вздрагивающие, когда он ходил, щеки у молодого человека, что тесный с бисерным шитьем ворот его рубахи более, чем следовало, туго стягивал ему шею.

Все на этом румяном докрасна лице было кругло: подбородок, от полноты уже начинавший двоиться, щеки, нос… И глаза были серые, без ресниц и бровей и немного тоже словно от натуги вытаращенные.

Молчанов сперва принял было его за хозяйского сына, так как слышал, что хозяйский сын слывет на Москве красавцем не из последних. На его взгляд молодой человек вовсе не был красив. Мужскую красоту он понимал по-иному. Но он прикидывал московскую мерку…

При полноте своей, при круглых своих плечах и мягких белых пухлых руках с короткими пальцами, молодой человек был очень вертляв и подвижен, хотя и казался с первого взгляда сырым, вялым, как зарумянившийся только сверху, но не пропечённый как следует и немного расползшийся, оттого что его рано вынули из печи, пшеничный каравай.

Молчанов вернулся в Москву совсем другим человеком, чем из неё уехал.