Алхимики (СИ)

Из их криков и разговоров Ренье узнал, что нынче на факультете богословия состоялся диспут, который вел ученый доктор из немцев; была объявлена тема — Coincidentia oppositorum [41], собравшая немало народу. Но вопреки сему ничто не могло примирить противоречий сегодняшнего дня, и собрание пришлось завершить до срока, чтобы между нациями не вспыхнула драка.

Ибо в этом доме науки, как и по всей стране, говорящие по-фламандски и те, для кого родным языком был французский, не желали иметь друг с другом ничего общего.

Возле Лакенхала, дома суконщиков, часть которого город милостиво передал университету, шумела толпа школяров, в центре которой длинный, как шест, фламандец в желтом колпаке выкрикивал пронзительным голосом:

— Петух! Петух! Свернем шею французскому петуху!

Толпа двигалась к Старому рынку, и Ренье поневоле замедлил шаг, так как обойти ее было невозможно. Вдруг он увидел знакомое лицо — по другой стороне улицы семенил Якоб ван Ауденарде, субдиакон церкви святого Антония и тайный алхимик, с которым Ренье сошелся до того, как отбыть в Компостелу. Оба остановились, и субдиакон смерил пикардийца недоверчивым взглядом.

— Мэтр Ренье? Это и вправду ты? — спросил он.

— На кого это похоже, по-твоему? — усмехнулся пикардиец, протянув ему руку. За прошедшее время Якоб ван Ауденарде как будто стал ниже ростом, но еще шире раздался в боках; поредевшие волосы тонкими сальными прядями спускались на его плоский лоб, бледные уши и жирный затылок, нос, торчавший посередине лица, словно сучок, чуть подрагивал.

Субдиакон опасливо коснулся покрытых ссадинами костяшек Ренье и отвел взгляд.

— Уж и не знаю… Тебя долго не было. Прошел слух, что ты умер, но, коли глаза меня не подводят, на мертвеца ты не похож.

Пикардиец расхохотался.

— Кто же, почтенный мэтр, можешь с уверенностью сказать про себя — жив он или мертв?

— Не говори так, — перекрестился Якоб ван Ауденарде. — Уж я-то знаю, что я наверняка жив!

— Счастливец ты, раз знаешь это. Но кто-то ведь может сказать обратное, — возразил Ренье. — И чьим словам верить?

— Довольно! — воскликнул субдиакон. — Подобные речи смердят адской сковородой. Хвала Господу, ты здесь, мэтр Ренье! Что до слухов, признаюсь, я им не верил. Но ты исчез так внезапно — право же, тут всякое придет в голову. Где же тебя носило, друг мой?

— Я совершил паломничество, — ответил пикардиец.

Якоб кивнул.

— Да, на тебе ракушек больше, чем под столом в устричной лавке. Что ж, богомолье — дело благое и угодное Господу. В какую сторону он направил твои шаги?

— К месту, отмеченному звездой.

— К святому Иакову? Славное, славное дело, — повторил субдиакон.

— И я так думаю, — сказал Ренье.

— Прежде я не замечал за тобой такого благочестия, — заметил Якоб.

— Не только благочестие направляет страждущие души. — И пикардиец коснулся пальцами запястья, будто натягивая перчатку — это был тайный знак, которым обменивались при встрече его друзья-алхимики.

Рыхлое, как овечий сыр, лицо субдиакона вытянулось и побелело. Он судорожно вздохнул и перекрестился.

— Верные слова, мэтр Ренье, не одно благочестие, но и любовь к Господу нашему Иисусу Христу, и вера в незыблемость и святость нашей матери-церкви, ее устоев и обычаев. Вера ведет нас к истине, Господь над нами и зрит каждого…

— Что такое, любезный мэтр? — прервал его пикардиец. — Что это — проповедь? Нынче ведь не воскресенье.

Якоб растянул.

— Вижу, ты устал с дороги, — сказал он. — Тебе бы отдохнуть да сменить одежду — твоя вся в пыли. Есть у тебя, где остановиться? Если нет, ступай в «Лебедь», там добрая еда и мягкая постель, а хозяйка весьма любезна. Ступай же, а завтра, если пожелаешь, увидимся вновь, и ты потешишь меня рассказом о том, где был и что видел.

«Нет, так просто ты от меня не отделаешься. Твоя рожа сочится елеем, а глаза мечутся, точно крысы в крысоловке. Что-то здесь нечисто», — подумал Ренье и, схватив субдиакона за руку, потянул его за собой.

— Твоя правда, почтенный! Я покрыт пылью снаружи и изнутри: ту, что снаружи, легко стряхнуть, остальное пусть смоет выпивка. Выпьем вместе! Я вернулся домой, я счастлив! Выпьем, друг мой, за твое и мое здоровье!

— Я бы с радостью, но у меня дело в Лакенхале, — ответил Якоб ван Ауденарде. Но Ренье втащил его в трактир и едва ли не силой усадил за стол.

— Отправишься туда, только сначала мы опрокинем по кружке. Ей-богу, мэтр Якоб, я так рад, что встретил тебя! Средь всей нашей ученой братии лишь к тебе одному я питаю искреннюю дружбу и уважение.

Улыбчивая хозяйка поставила перед ними две большие кружки ламбика — крепкого лёвенского пива.

— Выпьем! — сказал Ренье и жадно припал к своей. При этом от него не укрылось, что Якоб ван Ауденарде едва омочил губы.

— Еще пива! — крикнул пикардиец и, схватив кружку Якоба, осушил ее до дна.

Субдиакон сидел как на иголках. Ренье хлопнул его по плечу:

— Выпьем за нашу встречу. Храни тебя Господь, друг мой, вовеки веков!

— И тебя, мэтр Ренье. Не лишняя ли эта кружка?

— Кто ведет счет кружкам опустевшим? Выпьем! Когда мы виделись в последний раз… помнишь? Перед моим уходом… Мы собрались на нашем месте… но т-сс… о нем молчок… Все там были: и ты, и я, и толстяк Абель Янсон, и Дирк ван Бовен, и Михель Ламбо, и Антониус, чванливый старик … Ха, Антониус под крышей святого Антония!

— Бог с тобой, мэтр Ренье, — произнес Якоб ван Ауденарде. — Ты пьян, любезный.

Ренье бестолково помотал головой, будто она и впрямь отяжелела, сам же исподтишка наблюдал за субдиаконом. При каждом названном имени тот бледнел все сильнее. Пикардиец продолжал пить и балагурить, а его речь становилась все громче и бессвязней. Гримасничая, он поднес палец ко рту, потом снова коснулся запястья.

— Мы ведь так делали, мэтр Якоб? Я ничего не забыл. «Поручение, что дано нам никем иным, а только лишь Господом, мы обязуемся выполнить до конца», — в этом мы присягали Единому… Что ж, я прошел путь между «тем, что вверху» и «тем, что внизу». Я видел звезду в небе и цветы на невспаханном поле. Скажи, святой Антоний до сих пор держит над нами щит?

Субдиакон подпрыгнул, как ужаленный.

— Хватит! Ты не в себе, сам не ведаешь, что говоришь…

Ренье обхватил его за плечи и заставил сесть рядом с собой.

— Радость моя — говорить, делать, молчать, — прошептал он, тяжело дыша ему в ухо.

— Золотые слова, мэтр Ренье, — ответил Якоб. — В закрытый рот и муха не влетит — да будет так. А теперь прошу, дай мне уйти — меня ждут важные дела.

— Я пойду с тобой, — сказал пикардиец.

— Право, не стоит, — произнес субдиакон.

— Ты идешь в Лакенхал, я тоже — стало быть, нам по пути.

— Мэтр Ренье, наши пути давно разошлись, — сказал Якоб. — Не хотел печалить тебя, но многое изменилось, с тех пор как ты покинул нас. Дирка ван Бовен лишили лицензии и изгнали из города без малого год назад. Со старым Антониусом проделали бы то же самое, но по милости Божьей еще раньше его доконала водянка. Михель Ламбо сбежал к французам. Многие думали, что и ты неспроста оставил Лёвен. Увы, святой Антоний более не наш сюзерен. Того, о чем ты говоришь, не стало, говорить, и даже вспоминать об этом — опасно.

— Но почему? — спросил Ренье, слушавший очень внимательно. Якоб прошептал:

— Потому что собака, открывшая пасть, получает расплавленный свинец в глотку… — И он вскочил и выбежал из трактира, прежде чем Ренье успел его удержать.

«Черт бы побрал тебя с твоими загадками! Вообразил себя философом и считаешь за благо темнить там, где и без того темно», — подумал раздосадованный пикардиец.

Расплатившись, он вышел на площадь.

Толпа, за которой он следовал от Лакенхала, еще выросла и запрудила половину Старого рынка. Это были сплошь фламандцы — самая многочисленная нация университета, куда входили также брабантцы, гельдернцы и голландцы, и кое-кто из Намюра, Геннегау и Люксембурга. К школярам присоединились бакалавры, а впереди был все тот же долговязый молодчик, чье лицо от крика потемнело и сморщилось, точно печеная луковица. Вокруг него сновали рыбешки помельче. Они кричали: