Алхимики (СИ)

— Зачем ты ввязался в драку, богомолец? Они бы тебя убили.

— Так ведь не убили же, — ответил паломник.

Она кивнула.

— Значит, ты знал, что Бог не даст тебя в обиду? Это ведь по Его воле ты овладел искусством метания огня? Я знала человека, который мог глотать серу, как хлеб, и запивать ее селитрой — но перед этим он сто раз произносил «Pater», и Господь превращал серу и селитру в воду прямо у него во рту.

Паломник расхохотался, но, увидев, что ее это рассердило, скорчил постную мину и сказал:

— По обету я прошел путь святого Иакова и привез воды, взятой из источника в Компостеле. У этой воды есть чудесное свойство: перед лицом нечестивца и еретика она превращается в огонь. Ты и сама видела, сестрица, я лишь швырнул в них бутылку — они же себя наказали.

Женщина смотрела на паломника во все глаза, и это было ему приятно, хотя он изо всех сил удерживался от смеха.

Лодка пристала к берегу, когда они миновали предместья: справа и слева простирались бескрайние поля зеленого льна. Лицо Колетты стало печальным. Она смущенно отвела взгляд, и ее глаза вдруг наполнились слезами.

— Вспоминай меня добром, богомолец, — промолвила она.

Паломник улыбнулся.

— Я тебя не забуду.

— Забудешь… Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты меня помнил. Вот, возьми! — Она сняла четки, обвивавшие ее запястье, и протянула ему. — Твои рассыпались, возьми эти. Они освящены в церкви святого Николая, я носила их, не снимая. Теперь они будут у тебя, и, быть может, ты вспомнишь обо мне, когда настанет час молитвы.

— Есть средство верней, — ответил паломник, сжав ее в объятьях, и крепко поцеловал в губы. Женщина вздрогнула и прильнула к нему всем телом, а он сказал:

— Теперь будет, о чем вспомнить во всякий час.

— Да, — прошептала она, — ты прав, милый. Поцелуй меня, поцелуй еще. Смотри мне в глаза — ни один мужчина, глядевший в них, не мог меня забыть.

— Поэтому тебя зовут Колетта — Дурной Глаз?

— Да, поэтому. Как я боялась этого проклятья раньше! И на тебя боялась смотреть, прятала глаза. А теперь не боюсь — смотри на меня, смотри, милый. Теперь я навсегда в твоем сердце. Иди же… Ты меня не забудешь, и я тебя тоже.

Паломник вылез из лодки и пошел вдоль реки, а женщина смотрела ему вслед. Вдруг она крикнула:

— Как тебя зовут, богомолец?

— Ренье из Лёвена, — ответил он.

IV

Пока пикардиец шел берегом, лицо Колетты стояло у него перед глазами, но, свернув в поле, он вскоре перестал о ней думать.

Зеленые стебли льна поникли от влаги, тяжелые капли скатывались по ним и падали на землю. Холодный воздух кружил Ренье голову, порывы ветра брызгали в лицо мелким дождиком. От запаха мокрой травы у него перехватывало дыхание.

Если земля и трава везде одинаковы, почему луга родного края пахнут так сладко?

Много лет назад Ренье оставил цветущие Нидерланды ради немецких земель: там он надеялся обрести знания вещей, недоступные простым людям. Его манила тайна — темнота, за которой скрывался свет. Однажды прикоснувшись к ней, он возжелал овладеть ею, как любовник жаждет своей возлюбленной. Ничто другое не заставляло его кровь так вскипать в жилах. На несколько лет тайна стала его страстью и надеждой. Она повела его путем герметической науки.

Он пришел в Гейдельберг, но там его ждало разочарование. Тогда пикардиец вернулся в Брабант и долго скитался из города в город, пока не осел в Лёвене. Там он опять взялся за философию, и она вновь увлекла его; он выдержал экзамен, и ему были вручены кафедра, раскрытая книга, мантия и золотое кольцо. Ему покровительствовал могущественный Филипп де Круа, граф Порсеан, его будущее было определено.

Но однажды Ренье проснулся с ощущением, что ему нечем дышать — в груди у него что-то вибрировало, словно перетянутая струна, и причиняло сильную боль; так повторялось каждое утро в течение многих недель. Им овладели тоска и раздражение, и как-то утром, покинув Лёвен, он направился в Париж, а оттуда Турской дорогой, по следам многих тысяч паломников на запад, до самого края христианского мира, в Компостелу. Путь был не легким, путешественника подстерегало множество опасностей. Сборщики пошлин норовили содрать с него три шкуры, а французские и испанские сеньоры порой вели себя хуже разбойников. Среди богомольцев часто вспыхивали ссоры.

Но Ренье все было нипочем — дорога развеселила его, как доброе лёвенское вино. Тоску как рукой сняло. В крупных городах он задерживался подолгу: в Бордо устроился переписчиком у книготорговца; в Памплоне сошелся с мошенником, продававшим паломникам свиные и овечьи хрящи под видом святых мощей; в Леоне же читал проповеди на рынках и площадях, за что едва не попал в тюрьму.

Но в Компостеле уныние вновь овладело им. Не находя себе места, он уходил из города и целыми днями бесцельно бродил по берегу, избегая людей.

Серо-зеленые валы накатывали на высокий берег, пена и водоросли оставляли на камнях уродливые пятна. Океан пел раскатисто и торжественно, белые чайки перекликались резкими плачущими голосами. Горячий песок забивался в сандалии. Ветер рвал плащ, звеня нашитыми на нем ракушками, и оставлял на губах вкус соли.

Ренье до боли в глазах вглядывался вдаль, но не видел ничего, кроме рваных облаков и волн до самого горизонта.

— Вот и все, — сказал он однажды, — дорога кончилась. Говорят, где-то впереди есть другой берег, но так ли это — знает лишь море. Быть может, оно изо дня в день бьется об него, точно грешник о райские врата, и оставляет на нем лохмотья пены и свою зеленую кровь. Быть может, этот берег всегда озарен светом ясного дня, а, может, он мрачен, как преддверие ада. Море, море! В бурю ты стонешь, словно раненый зверь. Ангелы носятся над твоими водами, святые раздвигают их мановением рук. Но ведь я не святой и не ангел, и не могу пройти по ним, как по суше. Разве таков конец моего пути? Мне говорили о сладостном умиротворении, которое нисходит на людей в месте, отмеченном звездой. И вот я стою на этом самом месте, но моя грудь сжимается от тоски, и печаль давит на сердце, как никогда прежде. Иисус на небесах и дьявол в преисподней, вы крепко держите мою душу и тянете каждый к себе, так что скоро она разорвется на части! Господь, почему ты не дал мне крыльев? Почему я корчусь в грязи, как червь, когда мой дух возносится к звездам? Святой Иаков, покровитель странствующих, если ты слышишь, подай мне знак, укажи дорогу!

И когда на землю опустилась тьма, в небе зажегся звездный крест и указал ему на восток. Через полгода Ренье морем вернулся в Нидерланды.

V

Темнело, и надо было позаботиться о ночлеге. Хотя Ренье провел в странствиях почти два года, он говорил себе, что лишь у апостолов достаточно святости, чтобы без вреда для здоровья спать на мокрой земле. Он навострил уши, надеясь услышать лай собак, свидетельствующий о близости жилья, но вокруг стояла тишина.

Между тем тучи на небе разошлись, и стали видны звезды. От земли поднимался сырой туман, и Ренье ускорил шаг, хлопая себя по бокам, чтобы не замерзнуть. Вдруг впереди он увидел небольшой лесок, перед которым, то вспыхивая, то угасая в тумане, мерцало оранжевое пятно костра. В ту же секунду ветер донес восхитительный запах жареной ветчины, и в пустом брюхе пикардийца запело.

У костра сидели два человека: один толстый, как бочонок, другой тощий, словно жердь. Между ними на земле лежала салфетка, а на ней — окорок, полковриги хлеба и головка чеснока.

— Мир вам, братья, — сказал Ренье, подходя ближе.

Увидев его, оба подскочили, и пикардиец узнал паломников, встреченных им в Генте. Толстяк назвался Корнелисом Питерсеном, худой — Стефом из Антверпена. Сейчас и тот, и другой смотрели на Ренье, как на призрак.

— Кто ты — человек или дух? — спросил толстяк, крестясь. Его приятель трясся, как осиновая лист.

— Бог с тобой, брат, — ответил пикардиец. — Вглядись получше: не далее, как утром, мы с тобой опрокинули дюжину кружек темного в трактире «Shild» («Щит»), и ты за все заплатил, потому что до этого проиграл мне в кости.