Алхимики (СИ)

При этих словах худой перестал дрожать, а у толстяка, напротив, жир заходил ходуном.

— Я тебя узнал, — сказал он, багровея от злости.

— И я тебя, брюхан, — ответил Ренье. — Будь благословенная твоя почтенная утроба, ибо широкой душе потребно вместительное прибежище. Человек, чья доброта так необъятна, не оставит другого блуждать во тьме, голоде и холоде.

Он сел к огню и вытянул ноги в мокрых сандалиях.

— Чтоб мне ослепнуть, если я своими глазами не видел, как тебя разнесло на куски там, в Генте! — воскликнул Стеф.

— И, скорбя обо мне, вы устроили поминки? Доброе дело! Да разорви меня на сотню кусков, каждый пропел бы хвалу этому славному окороку. Его аромат возвращает мертвеца к жизни.

— Так ты мертв или жив? — спросил антверпенец.

— Ни то, ни другое, ибо я умираю с голоду.

— Скверно, когда не знаешь, на каком ты свете, — сказал Стеф. Он подбросил хвороста в костер, и от мокрых веток повалил дым. Потом он отрезал большой ломоть хлеба для себя и еще один для Питерсена и положил на них по куску ветчины, с которой капал жир. Глядя на это, Ренье тяжело вздохнул и пробормотал:

— Beneficia non obtruduntur [37].

— Что это значит? — спросил антверпенец.

— Значит, что протягивать руку стоит не каждому, а кусок хлеба — тем более.

— Хлеб нынче дорог, — вздохнул Стеф, однако дал ему краюшку, которую Ренье проглотил, почти не разжевывая.

— Non facis aliquid per dimidium [38], — сказал он. — Голод не тщеславен, но пища, не орошенная вином — камень в желудке.

Питерсен бросил на него злобный взгляд.

— Запей из своей фляжки.

— Увы, у меня ее нет.

— Куда же она делась? — спросил толстяк.

— Прохудилась, пришлось выбросить.

Питерсен покачал головой.

— Зря ты это сделал. Не следует разбрасываться тем, что посылает Господь; можно было залепить дырку глиной, а фляжку сбыть старьевщику и выручить пару медяков. Ты же отказался от добра и призвал зло на свою голову. Жажда — вот твое зло, и ты наказан по справедливости. — И толстяк, чмокая, припал к бутылке.

— Скажи, мудрый брат, куда лить сподручней — в полную бочку или в пустую? — спросил Ренье.

— Какой дурак станет лить в полную бочку? Так ведь только расплещешь без толку, — удивился Питерсен.

— А как назвать того, кто опивается сверх меры, когда рядом человек умирает от жажды? — спросил Ренье. — Ты и есть дурак, почтенный брат; твое брюхо полно, а ты наливаешься вином, не видя, как оно выплескивается на землю.

Толстяк проглотил последний кусок и стал ковырять в зубах. Стеф протянул Ренье бутылку с остатками вина, и пикардиец вылил ее содержимое себе в рот. Вино оказалось кислым и немилосердно щипало небо.

Меж тем антверпенец придвинулся к Ренье и сказал:

— По всему видать, ты человек ученый.

— Для доброй души не требуется много науки, — ответил тот.

— А все же есть наука, которой никогда не бывает достаточно. Она делает человека богатым и счастливым.

— Artes serviunt vitae, non sapientia, fortuna regit [39].

— О чем ты говоришь? — спросил Питерсен.

— О том, что любое знание бессильно перед божьей волей. Господь не пожелает, и не видать тебе ни счастья, ни богатства.

— Есть люди, которые знают то, что хранится в тайне от других, — заметил Стеф. Глаза у него заблестели, а нос задергался, как у хорька, почуявшего кур. Придвинувшись еще ближе, он положил руку на плечо пикардийца и прошептал:

— Не встречался тебе человек в сером плаще, черной шляпе и красных сапогах, с белым шарфом на шее и желтым кушаком на поясе?

— Не припомню.

— Так знай, его имя — Ианитор Пансофус. Он великий ученый и маг, каких не рождалось на свет с древнейших времен. Но главный его секрет — тот, о котором я поклялся молчать, потому что одно единственное слово может навлечь на меня страшную беду.

И Питерсен поднял голову и сказал:

— Молчи, брат, молчи.

— Молчу, — ответил Стеф, — молчу. Стоит мне раскрыть рот, и Бог тотчас меня покарает. А почему, ты думаешь? Потому что такой секрет — удел немногих избранных. Не следует разбалтывать его кому ни попадя. Это тайна из тайн, а те, кто в нее посвящен, держат мир в руках. Но даже они… я хотел сказать, мы — мы не может говорить прямо о том, что знаем…

— Молчи, брат, — повторил толстяк.

И Стеф, отпустив пикардийца, закрыл лицо руками и сделал вид, будто глубоко задумался.

А Ренье перевел взгляд с одного на второго и вдруг понял, кто перед ним. Мошенники, невежественные суфлеры, из тех, что ищут ребис в растениях, моче, волосах, песке и внутренностях, с важным видом болтают всякий вздор, выманивают деньги у простаков, а дни свои заканчивают на позолоченной виселице — вот, кто они были.

Ему хотелось рассмеяться, но он сдержался, удивляясь лишь тому, что не распознал их еще в Генте. Оба пристально следили за ним: Корнелис — из-под опущенных век, Стеф — сквозь неплотно сжатые пальцы. Последний сказал, не скрывая раздражения:

— Ученому господину, как видно, наш разговор скучен.

Ренье смолчал. От жара и плохого вина голова у него отяжелела. Пикардийца клонило в сон, но он был настороже: суфлеры не вызывали у него доверия. Он завернулся в плащ, лег на спину и захрапел, продолжая следить за суфлерами сквозь прореху в плаще. Через некоторое время один поднял голову и украдкой подал приятелю знак, а другой вытянул шею, настороженно поглядывая на Ренье. Пикардиец всхрапнул, и мошенники, успокоившись, сдвинули головы и зашептались. Разобрать, о чем они говорят, Ренье не смог, как ни напрягал слух. При нем было около десяти марок серебром — неплохая пожива для грабителей. И хотя он знал, что суфлеры трусливы и предпочитают хитрость силе, но опасался, что искушение может пересилить в них страх.

Пошептавшись немного, мошенники легли у костра и вскоре уснули; а пикардиец всю ночь продремал вполглаза. Лишь только темнота стала бледнеть, он поднялся и поспешил прочь, стараясь не наделать шума.

Вскоре перед ним заплескалась окутанная туманом Шельда, но, добравшись до переправы, Ренье увидел, что эти двое нагоняют его.

В глубине души пикардиец ощутил возбуждение, сродни тому, что чувствует кутила, заслышав стук игральных костей. Это чувство было знакомо Ренье — оно зажигало ему кровь, заставляло кулаки сжиматься, и с дьявольским наслаждением толкало его в драку, как это случилось накануне. Но сейчас оно было намного слабее вчерашнего — совсем, совсем слабым. Ренье выругался, но быстро овладел собой и сделал вид, будто высматривает что-то на противоположном берегу.

Приблизившись, суфлеры замедлили шаг. По багровому лицу Питерсена градом катился пот, а антверпенец был желтым, точно лимон, и оба едва переводили дух.

Стеф сказал:

— Господин ученый так спешил нынче, что забыл попрощаться. Или ему зазорно путешествовать с простыми людьми, вроде меня и Корнелиса? Пусть скажет прямо — среди нас кривых нет.

Пикардиец склонил голову, словно бык перед атакой, но не промолвил ни слова.

Тогда Стеф дернул его за плечо и воскликнул:

— Да ты язык проглотил, что ли?

Быстрее молнии Ренье схватил антверпенца за руку и вывернул, так что кость хрустнула, а когда Питерсен бросился на него, чтобы сбить с ног, оттолкнул Стефа, подставил толстяку подножку, а потом с силой пнул его под зад. Не удержавшись, тот рухнул в воду, и его товарищ завопил что было сил:

— Караул! Убивают!

Отскочив, он замахнулся на Ренье посохом, однако пикардиец ударил первым, и посох отлетел в сторону. А Ренье, скрестив руки на груди, стал наступать на тощего суфлера, пока у того под башмаками не захлюпала вода.

— Что блеешь, козлиная морда? — спросил пикардиец. — Твоему дружку не повредит освежиться. Иисус свидетель, с тех пор, как его окрестили, он к воде и не приближался — пусть же теперь прополощется, как следует.