Возроди во мне жизнь

— Что-то с трудом верится.

— Ты даже не представляешь. Даже с насморком он изображает умирающего, я просто не могу отойти от его постели: он тут же начинает стонать, как больной крокодил. Боюсь даже вообразить, что будет, если он сломает ногу.

Она бросилась к столу, на который взобрался Гомес. Никогда не забуду ее фигуру в белом, протянувшую руку в умоляющем жесте.

— Спускайся, папочка! — взмолилась она. — Это опасно. Ты можешь упасть, покалечиться. Спускайся, прошу тебя!

— Не тебе указывать мне, что делать! — заорал Гомес. — Или ты считаешь меня идиотом? Полагаешь, что я такой же идиот, как твой сыночек? Ведешь себя со мной, как с ним! Или, может, наоборот, ты с ним ведешь себя, как со мной? Меня не проведешь: сколько раз я видел, как ты целуешь, его, гладишь, укладываешь в постель... Конечно, его тебе приятнее ласкать, чем меня... Старая шлюха! — с этими словами он спрыгнул со стола, обхватил шею Биби обеими руками и принялся душить.

— Сделай что-нибудь, — попросила я Андреса.

— Что я могу сделать? — ответил он. — Это ведь его женщина, правда?

Чофи стала истерично вопить, а Фито обнял ее, чтобы успокоить. Никто не вмешивался.

Биби, умудряясь оставаться все такой же элегантной, пыталась отвести руки генерала от своей шеи.

— Помоги ей, — умоляла я Андреса, потащив его за руку в сторону генерала, который отчаянно пыхтел и отдувался.

— Гомес, не преувеличивай силу своей любви, — сказал Андрес, заставляя того разжать пальцы и выпустить шею Биби. Едва Гомес ее выпустил, я поспешила обнять подругу.

— Ничего, ничего, — сказала она. — Это он пошутил. Ведь правда, жизнь моя? — обратилась она к Одилону, который в одну секунду из бешеного безумца превратился в игривого песика.

— Ну конечно, моя кошечка, — сказал он. — Разве я могу обидеть такую красивую девочку? Я же ее обожаю. Признаюсь, порой мы в наших играх заходим немножечко далеко, но это всего лишь игры. Простите, если я вас напугал. Маэстро, музыку, пожалуйста!

Оркестр заиграл «Эстрельиту». Биби оправила платье, положила руку на плечо генерала, изящно склонила голову ему на грудь, и они начали танцевать.

В скором времени все забыли о случившемся, а Биби и Оди снова стали идеальной парой.

Глава 11

В большинстве государств женщины не имели права голосовать, а Кармен Сердан добилась этого для Пуэблы. И вот настали первые такие выборы, так что 7 июля я встала ни свет ни заря и, как никогда элегантная, отправилась вместе с Андресом на выборы, как его официальная жена. Пришло не так много людей, но зато немало журналистов, которых я наградила самой ослепительной из своих улыбок и под руку с генералом направилась к урне, притворяясь дурочкой.

Я проголосовала за Браво, кандидата от оппозиции; не потому, что считала его таким уж замечательным, а потому, что не сомневалась в его проигрыше, так мне не придется винить себя за то, что выбрали Фито.

В Пуэбле всё проходило спокойно. Может быть, играя роль гранд-дамы, я и не могла увидеть ничего другого, но мы знали, что в Мехико народ заставил президента Агирре выкрикнуть на избирательном участке «Да здравствует Браво!», и членам революционной партии во имя дела революции пришлось стащить те урны, где набралось меньше голосов за Фито. Для этого они подъехали к избирательным участкам с пистолетами в руках и под различными предлогами закрыли их раньше времени.

Вскоре Браво уехал в Венесуэлу. Он планировал нанять там боевиков для осуществления своего плана победы. Его последователи восстали, но всех перебили, как мух. Не вернулся и мой кандидат. Таким образом, жизнь показала, что я как избиратель приношу лишь несчастья, и теперь мне оставалось лишь признать свои ошибки и молча аплодировать Конгрессу, когда в сентябре объявили о победе Фито, набравшего три миллиона четыреста тысяч голосов против ста пятидесяти одной тысячи голосов у Браво.

Поскольку правительство Соединенных Штатов решило признать и поддержать победу Тюфяка, они прислали на его инаугурацию чрезвычайного посла Брайана.

В скором времени вернулся Браво. Никогда прежде я не видела, чтобы Андрес так смеялся, как в тот день, когда прочитал в газете речь, произнесенную моим кандидатом перед прессой в день своего возвращения.

— Умеет же козел насмешить. Только послушай! — сказал он мне. — «Поскольку мое негибкое поведение могли принять за тщеславие или честолюбие, я приехал, чтобы объявить перед мексиканским народом, что отказываюсь от почетного поста президента республики, на который меня избрали седьмого июля». Вот смехота, — добавил он, топая от хохота ногами. — «Я преисполнен пылкими пожеланиями и полон глубокой преданности, неугасимой благодарности и уверенности в том, что Мексика станет свободной и счастливой. Я ни о чем не сожалею».

— А чего ты хотел? — спросила я. — Что еще ему оставалось? Ждать, пока его убьют?

— Да уж! В самом деле ничего не оставалось: разве что пердеть! — ответил он, продолжая покатываться от хохота.

Вскоре после этого он поручил мне сопровождать Чофи, которая, в свою очередь, сопровождала супругу посла Брайана во время приема в американском посольстве.

Мы прибыли как раз в тот момент, когда толпа забрасывала камнями статую Вашингтона. Мы проскользнули в здание посольства через заднюю дверь, и уже изнутри услышали выстрелы и крики, а тем временем невозмутимые официанты предлагали тартинки с икрой и бокалы с шампанским. Миссис Брайан была бледна, но держалась так, будто ничего не происходит, чем могла бы дать фору лучшим актрисам. Она наверняка считала, что ее муж получил назначение в страну дикарей. Тем не менее, она вежливо улыбалась и даже спросила у меня, какая в Пуэбле погода.

— Очень холодная, — ответила я.

— Отшен холодная, how nice [12], — повторила она с улыбкой.

Когда мы вернулись домой после ужина в посольстве, то узнали о гибели майора Луны при попытке задержать группу террористов, которые собирались убить генералов Агирре и Кампоса.

— Бедный майор Луна! — вздохнула Чофи, обращаясь к охраняющему ее лейтенанту, от которого она, собственно, и узнала эту печальную новость. — Он погиб, сражаясь за родину.

Это не имеет ничего общего с родиной, подумала я.

— Это пройдет, но боюсь, что слишком поздно, — пробормотала я, а она тем временем продолжала щебетать о чувстве долга и преданности майоре Луны.

Я вспомнила о Чофи уже в Пуэбле, рассказывая Монике и Пепе о фарсе Фито с декларацией об имуществе: два ранчо, «Лас-Эспуэлас» и «Ла-Мандарина», загородный дом с садом в Матаморосе, жилой дом стоимостью в двадцать с половиной тысяч песо в Ломас-де-Чапультепеке , и еще один дом, почти такой же, за двадцать семь тысяч песо. И ни одного номерного счета ни в одном банке.

— До чего же они вульгарны! — сказала Моника. — Ты уж прости, Кати, но кого они хотят убедить в его честности? Чтобы у него не было счета в банке? Да неужели? Чофи хранит деньги под матрасом?

— Никаких счетов в Мексике, — сказала Пепа. — Твой кум просто невыносим, нас ожидает целых шесть лет беспросветной скуки. Чего еще ожидать от этого святоши и антикоммуниста; хуже него только мой муж, — добавила она и рассмеялась тем заливистым смехом, который приобрела во время свиданий на рынке Ла-Виктория.

— Знаешь, почему Фито прозвали Подоходным? — спросила Моника. — Потому что он был мелким служащим в налоговой инспекции.

Мы вновь рассмеялись. Как настоящие жительницы Пуэблы, мои подруги никогда не стеснялись начистоту высказать свое мнение. Только от них я могла услышать то, что хотела знать, и что от меня старательно скрывалось. Как же рада я была их видеть! Настолько рада, что совсем забыла о завтрашней церемонии вступления Родольфо в должность и даже не решила, что надеть.

С этим мне невольно помог определиться папа. Выйдя из дома Пепы, я отправилась его навестить. Он как раз пил кофе, заедая его сыром и чуть зачерствевшим хлебом, нарезанным тонкими ломтиками.