Змеиный поцелуй

— Откуда ты знаешь?

— Ындия — страна маленькая, — пошутил Дионисий и снова грустно улыбнулся. — У тебя, ятри, большое сердце, и я чувствую, ты выполнишь эту просьбу. Может быть, от тебя зависит сохранение Церкви, которую в древности насадил святой апостол.

И мы снова тронулись в путь.

На ходу я сказал монаху:

— Однажды махатма заставил меня повторить то, что он произнёс только однажды: «Бог всегда был Творцом, значит, прежде того, как создал наш мир, создал и другие миры. Бог обязан творить. И после создания нашего мира Он творит другие миры и населяет их…»

Дионисий остановился и повторил фразу для себя, вслушиваясь в каждое слово.

— Нет, — через одышку сказал монах, — Он однажды сотворил мир невидимый, мир духовный, пакибытие. Но Он — Бог. Он может не творить… Запомни это старое дерево, похожее на винную чашу, и дупло, слышишь, как оно подвывает, когда дует ветер? Запоминай каждую тропинку — обратно пойдёте без меня, пойдёте одни…

— Одни? Со мной пойдёт ещё кто-нибудь?

— Потому мы и возвращаемся в проклятое княжество, что надо подальше от наших мест увести одну христианскую душу.

47

На одном из привалов Дионисий долго говорил мне о вреде витийства. Меня его слова немного задели, и до следующего привала я мысленно отвечал Дионисию. И даже придавал ответам более или менее законченную форму, надеясь позже перенести их на бумагу.

— Ты говоришь, отче, что Бог не интересен светским витиям… А если писать, руководствуясь Евангелием, просить у Господа вразумления? Неужели евангельский путь не превратит творение светского витии в полезное для души, а не в суемудрие? Ведь Евангелие — для всех! Для всех времён и народов и для каждого человека в отдельности. Понятно, духовная мудрость не нуждается ни в каком дополнительном витийстве, но она же делает добрым и благо ущербное. А посему почему бы людям не напомнить о Евангелии случаями из их жизни или из жизни их предков? Понятно, само витийство может не привести к Богу, но талант плетения слов дан Богом. Понятно, это не тот дар, что дан пророкам и апостолам, но дар Божий. Понятно, далеко мне до апостольской премудрости, но скажи, отче, кто мне, грешному рабу Божьему, Офонасею Микитину, может запретить проповедовать Христа Распятого тем даром, который Он же мне и дал? Да, я не пророк, не апостол, и мои грехи — слава Богу! — не дают мне впасть в духовную прелесть, и Господь выводит меня из заблуждений! Если я буду описывать жизнь людей, отмеченных печатью святости или грехами своими, стремясь уразуметь, в чём проявляется воля Божья на этих людях, ради чего Господь выпустил их в мир, почему гнев Божий постиг их или милость Божья над ними, — разве это не по-Божьи? Разве мои скромные труды не приблизят человека к Богу?

Ты говоришь, отче, что океан человеческих вымыслов небезопасен для души человеческой, а я хочу спросить тебя: а можем ли мы (один человек или все люди вместе), можем ли мы придумать то, что до этого уже не сотворил Бог? И так называемый человеческий вымысел — не кусок ли это сотворённого Богом мира, не известный пока людям в их теперешнем греховном состоянии? Да, он может быть открыт человеку прозорливыми бесами, он искажён в сознании и сердце греховного витии, но нельзя же из-за этого запрещать витийство! А если пишет человек, боящийся Бога?

Ты говоришь, отче, что витии должны вызывать эмоциональное сопереживание своими рассказами. Конечно, я хочу, чтобы человеку, о котором я пишу, сопереживали. Сопереживали добру — что в этом дурного? Да, сопереживание захватывает, переносит в другой мир — а разве, когда я слушал тебя в дхарма-сале, я не переносился в лесной алтарь? Может, не стоило и рассказывать?

Ты говоришь, отче, что витийство притупляет чувство реальности. Почему? Может, обостряет его? Почему читатель, читая, становится царём или рабом? Я же, слушая тебя, не стал ни тобой, ни Варуном, ни епископом Керинфом, ни Марой. И разве не должен был я, слушая тебя, сопереживать тебе, находящемуся там, в лесном алтаре, среди зарубленных прихожан? А разве ты, рассказывая мне, подспудно не желал, чтобы я сопереживал тебе? И словами, паузами, жестами не подталкивал меня к переживанию?

Ты говоришь, отче, что само чтение — уже творчество, и творчество не безопасное для души человеческой. Но разве я, слушая твой рассказ о лесном алтаре, не становился чуть мудрее, я бы даже осмелился сказать, духовно мудрее (не душевно, а духовно), хотя могу и ошибаться. И что изменилось бы, если бы я твой рассказ о Литургии в джунглях услышал не от тебя, а прочитал бы на бумаге или на листьях лотоса?

— Ты не сможешь без описания страстей, — отвечал мне Дионисий на следующем привале. — Витии рисуют страстями. В лучшем случае ты будешь только упоминать о них.

— Но они присутствуют в нашей жизни.

— Мы от своих духовно падаем. Ещё от твоих падать будем, когда прочитаем.

— А если мне или кому бы то ни было удастся описать, как подниматься из тины страстей?

— Евангелие подскажет лучше, и святые отцы оставили свои творения.

— Но порой непонятна прелесть сегодняшнего дня. И разве нам не становится чуть-чуть легче, когда мы узнаём, что кто-то в такой же беде, как и мы, и по милости Божьей выходит из неё?

— Всё будет наоборот, ятри! Витии будут до мозга костей развращёнными людьми. Описывать будут в подробностях соития человеческие. И ещё кричать при этом: нас, дескать, Бог такими сотворил! И восхищаться подробностями деталей! Среди витий появятся содомиты, которые будут воспевать содомский грех! Растлители детей будут героями их повестей. А потом появятся витии, которые заставят исчезнуть само слово. Оставят какие-нибудь гортанные звуки, которые запишут на бумаге согласными буквами. И этим будут восхищаться! За это витийство станут платить огромные деньги. Всё это витийство — многотрудная суета. И ты, опираясь на витийство, никогда не увидишь невещественные первообразы божественных символов.

— Конечно, опираясь на витийство, не увидишь невещественные первообразы божественных символов, даже если будешь стараться исполнить волю Божью. Но! Но своими текстами обратить внимание читателя именно на божественные символы, мимо которых ежедневно проходит тьма и тьма людей, — разве это пустое дело? Остановитесь, посмотрите на утреннюю росу. В каждой капельке отражается солнце. Так и Христос отражается в каждой душе. Разве не могу я через свои повести намекнуть читателю о возможности для человека возвести божественные символы до их пакибытийной полноты. Даже зло может способствовать добру. Вспомни жреца Нахора, который обрядился христианином, чтобы проиграть бутопоклонникам религиозный спор, а вынужден был выиграть его!.. Давай отбросим и уничтожим витийство! И уподобимся тем, о ком ты, отче, только что сказал, что будут витии, которые заставят исчезнуть слово. И человек потеряет дар письменного слова. Ты к этому призываешь, отче?

— Говоришь ты красиво, ятри, — вздохнул Дионисий. — Только почему тогда ты поверил махатме и едва не стал чёрным апостолом на Русь?

Мне нечего было ответить Дионисию. Но он же и успокоил меня:

— Что же, пиши, только не заплутайся! Пиши своей совестью и не давай искажателям текстов, — а их будет во всяком времени великое множество, — не давай им повода толковать твои вирши не так, как ты их задумал. Из всех искусств только витийство говорит само за себя.

48

По цветным облакам в небе я догадался, что мы недалеко от деревни, которая совсем недавно провожала меня, как бога. Должно быть, так же в своё время провожали апостола Фому, когда он воскресил сына брахмана. И хотя я, как выяснилось, никого не воскрешал, описать внешнюю сторону одного дня из жизни святого апостола я бы, пожалуй, смог. С Божьей помощью.

Деревню обходили стороной. Но остановились на уступе, с которого хорошо просматривалась деревня. На этом уступе я молился бесам, думая, что на пути к новым духовным открытиям, а мать Аруна нашла меня и просила воскресить её сына, но то, что я считал пробуждением к новой духовной жизни, вдруг обернулось бесовским рылом.