Как капитан Ландри испугался и был награжден

Минуты через две в десяти метрах от французских позиций четко вырисовывается в свете лучей электрического прожектора группа французских солдат; их появление вызывает долго не смолкающие крики восхищения.

К гребню окопов приближаются шестеро французов — четыре матроса, трубач и командующий ими офицер. Они гонят перед собой десяток солдат в остроконечных касках, безоружных и чем-то напоминающих диких животных, попавших в ловушку.

Офицер (без сапог и фуражки, так что его звание можно определить только по трем нашивкам на рукавах разорванной шинели) хватает за шиворот упирающегося гиганта, солдата померанского полка, и заталкивает его в шеренгу пленных.

— Капитан Ландри! — восторженно вопят матросы 5-й роты, узнав командира.

Адмирал Потюо прискакал сюда на гнедом коне. Он видит капитана, и ему все становится ясно.

— Браво, Ландри!.. Браво, старый товарищ! — говорит он мягким голосом креола, голосом, который порою звучит так грозно. — То, что вы совершили, превосходно! Вы заслужили боевой крест! А ваши люди будут награждены медалями!..

— Адмирал!.. — произносит офицер, низко опустив голову. — Благодарю вас за моих подчиненных… Они заслужили награду… да, это так… Что касается меня, то… никогда!.. о!.. Нет, никогда…

— Что вы хотите сказать, черт возьми?

— Меня надо расстрелять! — через силу выдавливает из себя Ландри, подходя вплотную к адмиралу.

— Вы что, с ума сошли? Расстрелять… вас?! Расстрелять за то, что вы в одиночку, без каких-либо дополнительных резервов — действуя, правда, без приказа, — проявили неслыханный героизм и ввели в заблуждение неприятеля, заставив его поверить в обходной маневр?!

— Адмирал!.. Извините… я говорю то, что думаю и что считаю нужным сказать.

— Довольно! Не надо ложно толковать свой долг. Вы действовали прекрасно, и вам воздадут по заслугам. Жду вас завтра в полдень в штабе… жду непременно! А сейчас выражаю вам благодарность! От имени дивизии, которой я имею честь командовать!

II

Те, кто на следующий день в половине двенадцатого видел Ландри, направлявшегося на завод Гру, где размещался штаб девятого сектора, не могли понять, почему он так мрачен и угнетен и почему на лице у него застыло такое горестное выражение.

Ландри был очень бледен. Опустив голову и как-то сгорбившись, он не отвечал товарищам, не скупившимся на поздравления командиру, которого все любили.

Когда караульный провел его к адмиралу, склонившемуся в тот момент над большой географической картой, Ландри с трудом держался на ногах.

— Дорогой мой, — сказал, протягивая капитану руку, командующий девятым сектором, — губернатор Парижа по моему представлению награждает вас за воинский подвиг боевым крестом. Ваши люди удостоены медалей и…

— Адмирал! — прервал его Ландри каким-то сухим, безжизненным голосом. — В отношении матросов все правильно. Они храбро сражались. Что же касается меня, то я недостоин награды… По правде говоря, принять боевой крест, значило бы украсть его…

— Вы отказываетесь от награды? — воскликнул изумленный адмирал.

— О нет!.. Просто я говорю, что я… ее недостоин. Если бы вы знали, что произошло!..

— Но что же произошло? Говорите!.. Я вам приказываю.

— Вы мой начальник. Раз вы приказываете, я скажу все.

— Я не только ваш начальник, Ландри, но и ваш старинный друг. Видит Бог, я вас уважаю, и не только со вчерашнего дня. Я видел вас в деле на Реюньоне [1], когда вы спасли от циклона три гибнущих судна. Я восхищался вами в Боморзунде [2], Одессе, Севастополе…

— Вы очень добры, адмирал, вы хорошо помните прошлое… В те времена я делал все, что от меня зависело, но теперь…

— …Вы, как и прежде, храбрейший из храбрых… Уж в этом-то я разбираюсь!

— Ну так вот, адмирал, на этот раз вы ошибаетесь: в наших трех армиях нет более подлого труса, чем я.

— Чем вы?

— Я такой подлый трус, что опозорен в собственных глазах и при первом же случае отдам жизнь в бою.

— Уж не испугались ли вы?

— О да!.. Испугался, подло, бессмысленно, гнусно!

— Не может быть! Расскажите мне обо всем — это, должно быть, любопытно.

— Хорошо! И пусть признание в слабости, сделанное такому моряку, как вы, послужит мне наказанием. Вот как было дело. Когда прозвучали первые выстрелы дозорных, я находился один в маленьком дощатом домишке у края окопов. По глупости я только что снял слишком тесные сапоги… проклятые новые сапоги, которые натерли мне ноги. Тысяча чертей! Начинается бой!.. Скорей, скорей! Я должен быть на месте! Пытаюсь натянуть окаянные сапоги, хватаюсь за ушки… сую ногу в сапог, тяну с другой стороны… Никакого толку! Ну что ж! Буду драться босой… И вот я снаружи, где уже свистят пули.

Раньше я ничего подобного не слыхивал, и теперь эти звуки как-то странно на меня подействовали. Мне много раз доводилось находиться под артиллерийским обстрелом… Мне знаком гул летящего снаряда… Сам снаряд беспокоил меня не больше, чем падающее яблоко. Но тут, черт возьми, я ничего не понимал… Все эти «пиии-у»… «пиии-у» так и звенели у меня в ушах, и я не знал, что делать…

Я прошел двадцать — двадцать пять шагов, но тут в ногах появилась такая страшная слабость, что я не смог двигаться дальше… В глазах потемнело… сердце бешено колотилось… Холод пронизал меня до мозга костей… Я задыхался… Казалось, вот-вот упаду!

Конечно, я старался себя перебороть. Все время повторял: «Послушай, Ландри! Не трусь, старина!.. Поднапрягись, возьми себя в руки!..»

Делаю еще с десяток шагов, спотыкаюсь, падаю ничком… Затем, как загнанный зверь, укрываюсь за каким-то возвышением, которое толком и не разглядел… Кажется, это бруствер… бугор… не знаю, что именно, словом, укрытие!

Тяжело дышу, не могу пошевелиться… А в голове неотвязная мысль: «Солдаты там дерутся насмерть… а ты, их командир… что ты здесь делаешь? Поднимайся, трус! Поднимайся! И вперед!..» Да-да, вперед! Я с трудом приподнимаюсь, потом снова падаю, как дохлятина.

Стараюсь ползти на коленях, опираясь на локти… Ничего не получается! Я словно парализован, околдован!..

Сердце сжимается от страшной боли. На глазах выступают слезы, когда я думаю о моих солдатах, честно выполняющих свой долг, об отечестве, требующем от меня не щадить собственной жизни, о флаге, на который уже никогда не осмелюсь смотреть.

И тут меня охватывает бешенство. Даю себе здоровенную затрещину, хочу кричать, но крик застревает в горле, как это бывает в страшном сне. Вновь обзываю себя трусом!.. Трусом!.. Остается только застрелиться!

Застрелиться! Но даже и на это я не способен… Рука у меня дрожит! Пальцы одеревенели… Я не могу вытащить револьвер из кожаной кобуры. Мне конец… Рано или поздно мои руки вновь обретут гибкость, и тогда я пущу себе пулю в лоб.

…Сколько времени я пребывал в подобном состоянии? Может быть, час, а может, пять минут… Не знаю. Внезапно я ощутил острую боль. По щеке течет что-то теплое. Видимо, кровь… Пуля задела ухо…

Тут происходит что-то странное и вместе с тем прекрасное. Царапина от пули и вызванное ею кровотечение возвращают меня к жизни. Дышать стало легче… В голове прояснилось… Ноги больше не дрожат и не подкашиваются…

Вот я уже стою, хотя еще не совсем твердо, но все-таки держусь посреди свистящих пуль, с наслаждением вдыхая пороховой дым. Короче говоря, я спасен… словно воскрес.

Значит, я смогу пойти в бой и умереть!

Бросаюсь вперед, охваченный яростью и отчаянием. Теперь я уже обращаю на свистящие пули не больше внимания, чем на дождь из сушеных бобов!

Бегу наугад, сворачиваю налево, оказываюсь у железнодорожного моста и кричу изо всех сил: «Вперед!»

Там сталкиваюсь с трубачом роты Леонеком, ожидающим приказа, и с четырьмя солдатами из моей роты, которые ведут огонь по пруссакам. Не думая о них, охваченный лишь одним желанием — добраться и погибнуть, — бросаюсь по направлению к вражеским позициям.