Черное золото<br />(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. т. XXIII)

Как полагается, газеты сильно преувеличивали и извратили то, что произошло в «Свободном рабочем». В вечерних выпусках питтсбургского «Ньюса» появились экстренные телеграммы о свидании рабочих с представителем трестов. Писали о том, что изголодавшиеся, рассвирепевшие стачечники чуть не убили уполномоченного, который не хотел пойти на уступки. Упоминали о ряде выстрелов, которыми члены Стачечного комитета обменялись с подоспевшими полицейскими, о том, что один из членов комитета был убит товарищами за предательство и похоронен под полом «Свободного рабочего». Одним словом, целая страница неправдоподобной чепухи, набранной крупным шрифтом! И это вранье распространяли миллионы газетных экземпляров и тысячи говорящих машин выкрикивали его на всех перекрестках!

Мистер Гарвей, член правления Центрального треста, с бешенством скомкал газетный лист и запустил его в угол кабинета мимо лица неподвижного, подобострастного лакея.

Член правления, мистер Гарвей, был не в духе. И было из-за чего. Уже не говоря о том, что целый день его толстая, откормленная фигурка мелькала по улицам в блестящем авто, взлетала на сороковые этажи контор и банков, подведомственных тресту, сидела у приемников радиографов, передавая распоряжения во все концы Соединенных Штатов. Но сидеть в Питтсбурге, всего за 200 верст от этого проклятого Тауншира, и не знать, что в нем делается!!!

Вместе с началом стачки исчезли все культурные достижения XX века! Тауншир, город, выстроенный по последнему слову техники, превратился в какую-то дикую деревню! Все средства сообщения прерваны! Нет электрической энергии! Поезда не ходят! Этот идиот Ганновер молчит как дурак! Трест ежедневно терпит огромные убытки! Нет, мистер Гарвей положительно не может больше выносить отсутствия сведений!

Мистер Гарвей сидел на патентованном диване в своем кабинете на тридцать пятом этаже питсбургского небоскреба, принадлежащего Центральному тресту, и негодовал. Но негодовать может всякий бездельник. Нужно посоветоваться с коллегами и выяснить истинное положение дел.

Протянуть белую, жирную, унизанную драгоценными камнями руку и нажать рычаг настольного радиофона было очень просто. Маленький, привинченный к столу аппарат наполнил комнату тихим жужжанием. Круглое выпуклое стеклышко над ним переливалось всеми цветами радуги. Член правления продолжал нажимать рычаг.

— Слушаю! — Аппарат перестал жужжать и покорно выбрасывал отрывистые, хриплые слова, в то время как в стеклянном кружке появилось яркое изображение худого, гладко выбритого лица. Гарвей соединился с нью-йоркским представителем Центрального треста.

— Мистер Пэн? — Прямо сидя перед аппаратом, Гарвей внушительно произносил каждое слово, строго глядя в стеклянное изображение, — говорю по поводу таунширской стачки. Город отрезан. Никаких известий. Газеты несут вздор. Ваше мнение по этому поводу?

Стеклянное изображение человека задвигалось.

— Но разве стачка не ликвидирована? Вы меня удивляете, мистер Гарвей. Полномочия, данные клану…

— Рабочие держатся. Повторяю — связи с городом нет!

— Ликвидируйте дело скорее. Но никаких уступок! Это подает вредный пример другим. Напрягите все силы…

Гарвей отпустил рычаг. Новое движение. Снова зашипел аппарат и в стеклянной поверхности выплыло новое изображение.

— Чикаго. Говорит плен правления Центрального треста Дэрби. Ах, это ты, Гарвей. Ну, как стачка?

— Никаких известий. Я уже связался с Пэном. Ганновер молчит. Ваше мнение, мистер Дэрби?

— Я тоже говорил с Пэном. Он, конечно, прав. Мы не можем уступить. Но заводы должны быть пущены. Дела треста шатаются. Попробуйте связаться с городом. Не жалейте затрат…

Аппарат замолчал.

Гарвей откинулся на спинку дивана и нажал кнопку в стене. В комнату неслышными шагами вошел молодой человек, затянутый в черный фрак.

— Джерви, никаких известий?..

— Никаких, сэр. Все таунширские приемники молчат. Я пробовал соединяться… Позвольте…

От стола, тесно установленного различными аппаратами, шел резкий звон. Секретарь подбежал к столу.

— Звонят по телефону, мистер Гарвей, по тому, который не употребляется нами два года. Слушаю. Да, кабинет мистера Гарвея… Говорит из Тауншира? Мистер Ганновер хочет говорить с вами, мистер Гарвей!

Было очень странно взять в руку старомодную тяжелую каучуковую трубку. Но член правления Гарвей сделал это даже немного слишком быстро для своего почтенного возраста. В трубке хрипел чей-то невнятный, придушенный голос.

— Мистер Гарвей. Да. Нет, не мистер Ганновер. Говорит председатель местного ку-клукс-клана. Ганновер болен — маленькое нервное потрясение. Да, да, первая попытка не удалась. Рабочие станут к станкам через три дня. Долго? Ничего не поделаешь, мистер! Да, понадобятся еще кое-какие затраты, тысяч до 20. Вы согласны? Будем держать с вами связь по этому аппарату. Единственный, который удалось пустить в ход своими силами. Гуд бай!

Член правления Гарвей бережно положил трубку на место. Он был доволен. Через три дин рабочие начнут работать. Это обещает сам ку-клукс-клан. За такое известие стоит приплатить даже 25 тысяч долларов!

Это происходило вне Тауншира. А сам Тауншир, мертвый, лишенный движения и жизни, с темными, неосвещенными по вечерам улицами, жил в это время своей жизнью, странной и необыкновенной.

Обыватели-чиновники, мелкие торговцы, служащие магазинов и предприятий робко сидели по домам, не показываясь на улицу, в ожидании прежнего спокойного времени. Полиция бездействовала — рабочие вели себя спокойно и, несмотря на горячее желание полиции создать такой повод, повод для погромов не представлялся.

Тем не менее, чувствовалось, что скоро положение должно перемениться.

Началась вторая неделя стачки. Забастовщики голодали, но твердо стояли на своем. Члены Стачечного комитета вместе с Красновым из сил выбивались, чтобы поддержать настроение массы. Устраивались митинги, на которых выступали десятки рабочих, призывающих бороться до конца.

И тут-то ку-клукс-клан снова показал, на что он способен.

Во время одного из выступлений Цезаря Рэне, прекрасного оратора, стоящий у трибуны человек с криком: «Бей негритянских собак!» тремя выстрелами из револьвера убил его наповал и скрылся, отстреливаясь от наседающей толпы.

В другой раз Краснов чуть не погиб под ударом кинжала, который в последний момент едва успел отвести стоявший рядом товарищ. Полиция тоже вела себя очень странно, комиссар, присутствовавший на всех митингах, пользовался каждым пустячным замечанием, чтобы лишить оратора слова. Один раз Петерсону едва удалось спастись от ареста. Было решено устраивать митинги ночью, подальше от бдительных глаз полиции. Собрания переносились в разрушенные каменоломни, на плацы загородных гуляний, в окраинные парки и скверы.

Расходились очень поздно — иногда речи и прения затягивались до рассвета. Но именно с этого времени и начались самые таинственные происшествия…

Каждый оратор, который отличался чем-либо при своем выступлении, бесследно исчезал в ту же ночь. Первым пропал молодой рабочий-коммунист, произнесший большую агитационную речь на митинге в разрушенной каменоломне. Мать так и не дождалась его в эту ночь и во все последующие. Оратор исчез бесследно. Через два дня исчез другой — слесарь, тоже имевший шумный успех у слушателей, а на следующий день председатель Стачечного комитета Петерсон обратился к собравшимся на митинге в загородном саду, призывая их к спокойствию и обещая найти причину странных исчезновений. На углу Чиплей-Стрит и Стрит-Отейль, — двух центральных городских улиц, — он попрощался с товарищами, провожавшими его после митинга.

Его квартира находилась в пяти шагах, за углом большого многоэтажного дома. Но Петерсон так и не дошел до нее. Он исчез бесследно, так же, как исчезали его предшественники…