Черные Мантии

– Муж мой! Мой муж! Мой муж! – трижды повторила Жюли, душа ее полностью растворилась в поцелуе.

– Ее муж! – повторял барон Шварц.

Он выпрямился во весь свой рост. Резкий сухой смешок сотряс его тело, на миг барон замер, и, словно куль, свалился на пол и больше не шевелился. Шум от его падения вывел Жюли из сладостного забытья. В наступившей мрачной тишине были слышны отдаленные звуки оркестра. На улице в третий раз раздался крик шарманщика:

– Волшебный фонарь! Спешите видеть!

Безжизненное тело банкира перегораживало проход. Андре и Жюли молча смотрели на него; охваченная ужасом Жюли изнемогала от неутоленной страсти. Андре был холоден как лед. Он первым нарушил молчание.

– Мне известно, что апартаменты барона Шварца сообщаются с конторскими помещениями, – сдержанно произнес Андре, и от звука его голоса сердце Жюли забилось ровнее, – поэтому я прошу вас объяснить мне дорогу к сейфу.

Я провожу вас туда, – с готовностью воскликнула она.

– Нет, – ответил он, – я прошу вас только объяснить, как пройти к сейфу, и дать мне ключ. Я опаздываю.

Она запротестовала; не терпящим возражения тоном он остановил ее:

– Прошу вас, сударыня, дайте мне ключ.

Чтобы попасть в комнату барона, Жюли пришлось перешагнуть через бесчувственное тело супруга.

«Он отомщен!» – промелькнула в ее голове мысль, и она бросила на банкира взгляд запоздалого сочувствия.

Когда она вернулась с ключом, страшного калеки не было и в помине. Андре твердо и уверенно стоял на своих ногах. Жюли с мольбой глядела на него. Он взял ключ и молча выслушал ее объяснения. Слова ее перемежались рыданиями. Как только она умолкла, он протянул ей руку: Жюли сделала неловкую попытку поцеловать ее, но он оттолкнул ее.

– Прощайте, – произнес Андре, – мы больше не увидимся. Я простил вас… сердце мое простило вас. А теперь исполните свой долг и позаботьтесь о вашем муже.

Жюли медленно опустилась на колени. Андре вышел, не обернувшись.

Жюли распростерлась на полу и, припав ухом к половицам, в отчаянии пыталась уловить шум его удалявшихся шагов. Сердце ее было растоптано, голова гудела, у нее не было ни одной мысли. Нужно ли объяснять, что она даже не задалась вопросом, почему Андре один направился в кассу? Но даже если предположить, что ее мозг сохранил бы в эту минуту способность мыслить, у нее все равно не зародилось бы никаких низменных подозрений.

Настал час расплаты, и Андре стал ее судьей. В эту минуту она поистине благоговела перед ним и была готова выполнить любой его приказ. Только что ее страстное чувство лелеяло ликующую развязку, только что она уверовала, что ее любовь преодолела все препятствия, как внезапно она была низвергнута с вершин своих надежд: прозвучал приговор, не подлежавший обжалованию. Но Жюли не воспротивилась.

Он имел право так поступить: ее раскаяние граничило с самоуничижением.

Он был справедлив. Теперь она могла лишь удивляться своим прежним мечтам. В ее покаянном порыве потонули последние остатки надежды, на миг озарившей ее жизнь. Андре сказал: «Позаботьтесь о вашем муже». Она исполнила его приказ. Подойдя к барону, она приподняла его голову и положила ее к себе на колени. Это был ее муж. Быть может, теперь она бы взбунтовалась против двойного надругательства над церковным обрядом и законом. Но так сказал Андре: значит, этот человек был ее мужем. Андре имел право так сказать. Он был для нее и судьей, и священником в одном лице.

Жюли выплакала все свои слезы. Она смотрела на белокурую голову отца своей дочери без ненависти и без любви. А когда барон открыл глаза, она попыталась улыбнуться ему.

Несчастный банкир был словно оглушен ударом тяжеленной дубины. Озираясь по сторонам, он увидел улыбку жены и решил, что все еще бредит. Жюли сказала:

– Вы без труда можете отомстить за себя: Андре Мэйнотт и Жюли Мэйнотт, его бывшая жена, приговорены к каторжным работам. Выдайте их правосудию.

Жюли Мэйнотт сидела на полу; она была удивительно прекрасна. В такой позе утро обычно застает светскую красавицу, утомленную ночным балом в Опере. Вакханалия безумств завершилась, и она вместе со своим любовником падает на ковер, не в силах больше сделать ни шагу.

В эту минуту до супругов донеслись веселые звуки оркестра: праздник был в самом разгаре. Лежащий на полу барон внимал этим звукам с тупым изумлением. Словно ребенок, он спрятал лицо в шелковых складках платья жены и затих.

Чтобы попасть на первый этаж жилой части особняка Шварца, надо было подняться по лестнице в целых двенадцать ступеней; этот этаж находился на одном уровне с антресолями, окна которых смотрели на улицу. Отдельная лестница вела из апартаментов барона в галерею, тянущуюся вплоть до самых контор. Быстрым и уверенным шагом Андре Мэйнотт начал спускаться по этой лестнице. Вокруг не было ни души. Но тут силы изменили ему, он остановился и тяжело задышал, словно путник, взбирающийся по крутому склону и вынужденный перевести дыхание от усталости. Одна рука его вцепилась в перила, другая же была плотно прижата к бешено колотящемуся сердцу, дабы успокоить его. Но напрасно: каждый удар его причинял Андре жестокую боль. Сдавленный стон вырвался у него из груди. Более ничего; Андре Мэйнотт справился со своими чувствами.

Возле лестницы стояли двое.

Лампа, висевшая под потолком узкого коридора, освещала их суровые, встревоженные лица. Один их них был господин Шварц, бывший комиссар полиции в Кане, второй – советник Ролан.

При виде Андре Мэйнотта, спускавшегося по лестнице с гордо поднятой головой, оба чиновника вздрогнули. Они узнали его с первого взгляда, условная фраза не понадобилась.

– Сударь, – обратился к Андре советник Ролан, первым опомнившийся от изумления, – как видите, мы исполнили просьбу, которая, согласитесь, не могла не показаться нам весьма странной. Честно говоря, я ожидал, что мы снова будем втянуты в дело, где каким-то образом замешаны вы, но что мы встретимся с вами лично – такого я не мог предположить. Надеюсь, что вы домните, что мы пребываем при исполнении служебных обязанностей….

– Вы люди чести, – прервал его Андре. – Ваша совесть испытывает некоторые угрызения, ибо та, кто сейчас носит имя баронессы Шварц, находится на свободе, а оба ваших сына, господа, собираются связать себя с ее домом тесным узами.

– Я утверждаю… – начал Ролан.

Андре жестом остановил его.

– Вы люди чести, – повторил он, – и я рад снова оказаться в ваших руках. Я много страдал, прежде чем пробил час божественного правосудия. Вы ничем не можете мне помочь. Вам отводится роль свидетелей, безмолвных свидетелей, чьи показания никогда не прозвучат в суде, ибо если теперь я и предстану перед судом, то только перед судом Господа. Я воззвал к вашей совести; нас здесь трое, мы все люди чести. Следуйте за мной, слушайте, смотрите и судите, как подсказывает вам совесть.

XI

ТЕМНАЯ КОМНАТА

– Эти банкиры, – заявил Эшалот, чье веселье становилась все более буйным, прямо пропорционально количеству содержимого дешевых бутылок с вином, вливавшегося в его желудок, привыкший к вынужденному воздержанию, – эти банкиры все мошенники, все, как один, разве не так, Саладен, сокровище ты мое?

– Надеюсь, ты не забыл, – отозвался Симилор, – что ребенок еще не в том возрасте, когда он сможет тебе ответить, что общественный прогресс направлен на устранение неравенства состояний, кое банкиры с Биржи, этой ненасытной пиявки, вечно алчущей нашего пота… Поехали, котеночек!..'Ты доволен, что ввязался в дело?

Ах, я уверен, что этот добрый, этот чувствительный Эшалот был всем доволен! Страшное зрелище убитой женщины временно омрачило его настроение, но Симилор, будучи лучше знакомым с жизнью, быстро дал ему понять, что это всего лишь неизбежная, хотя и печальная случайность. Тайна неотрывна от преступления, но тому, кто сам не запятнан кровью, беспокоиться нечего. Формулировка была найдена, постановление единодушно одобрено. Оба приятеля, в сущности, искренние и доброжелательные создания, порешили: «Убивать – глупо, совесть замучает; старайся ограничить свою деятельность мошенничеством и обманом, не причиняя никому слишком большого вреда».