Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара)

— Правда?

— Ах, господин Орильи, — сказал Шико, — мне кажется, что у нас наступает самый настоящий золотой век, Лувр превратился в Аркадию, [118] а братья в Arcades ambo, [119] простите, господин Орильи, я все время забываю, что вы музыкант.

Орильи улыбнулся и вошел в переднюю герцога, открыв дверь достаточно широко для того, чтобы Шико смог обменяться многозначительным взглядом с Келюсом, который к тому же был, по всей вероятности, предупрежден обо всем заранее. После чего Шико, возвратившись к своим паламедовским комбинациям, [120] принялся распекать шахматного короля, быть может, не столь сурово, как того заслуживал настоящий король во плоти, но, конечно, суровее, чем того заслужил ни в чем не повинный кусок слоновой кости.

Как только Орильи вошел в переднюю, Келюс, забавлявшийся замечательным бильбоке из черного дерева, инкрустированным слоновой костью, весьма любезно приветствовал его.

— Браво, господин де Келюс! — сказал Орильи, увидев, как мастерски молодой человек поймал шарик в чашечку. — Браво!

— Ах, любезный господин Орильи, — ответил Келюс, — когда же наконец я буду играть в бильбоке так же хорошо, как вы играете на лютне?

— Тогда, — ответил немного задетый Орильи, — когда вы потратите на изучение вашей игрушки столько дней, сколько лет я потратил на изучение моего инструмента. Но где же монсеньор? Разве вы не беседовали с ним сегодня утром, сударь?

— Он действительно назначил мне аудиенцию, любезный Орильи, но Шомберг перебежал мне дорогу.

— Вот как! И господин де Шомберг тоже здесь? — удивился лютнист.

— Ну разумеется, господи боже мой. Это король все так устроил. Шомберг там, в столовой. Проходите, господин Орильи, и будьте так любезны: напомните принцу, что мы ждем.

Орильи распахнул вторую дверь и увидел Шомберга, который скорее лежал, чем сидел, на огромном пуфе.

Развалившись таким образом, Шомберг занимался прицельной стрельбой из сарбакана по золотому кольцу, подвешенному на шелковой нитке к потолку: он выдувал из трубки маленькие, душистые глиняные шарики, большой запас которых находился у него в ягдташе, и всякий раз, когда шарик, пролетев через кольцо, не разбивался о стену, любимая собачка Шомберга приносила его хозяину.

— Чем вы занимаетесь в покоях монсеньора! — воскликнул Орильи. — Ах, господин де Шомберг!

— А! а! Guten Morgen, господин Орильи, — отвечал Шомберг, оторвавшись от своих упражнений. — Видите ли, я убиваю время в ожидании аудиенции.

— Но где же все-таки монсеньор? — спросил Орильи.

— Тсс! Монсеньор занят: он принимает извинения от д’Эпернона и Можирона. Но не угодно ли вам войти? Ведь вы у принца свой человек.

— А не будет ли это нескромно с моей стороны? — спросил музыкант.

— Никоим образом, напротив. Он в своей картинной галерее. Входите, господин д’Орильи, входите.

И Шомберг, взяв Орильи за плечи, втолкнул его в соседнюю комнату, где ошеломленный музыкант увидел прежде всего д’Эпернона перед зеркалом, смазывавшего клеем свои усы, чтобы придать им нужную форму, в то время как Можирон, у окна, был занят вырезыванием гравюр, по сравнению с коими барельефы храма Афродиты в Книде [121] и фрески бань Тиберия на Капри могли бы сойти за образцы целомудрия.

Герцог, без шпаги, сидел в кресле между двумя молодыми людьми, которые смотрели на него лишь для того, чтобы следить за его действиями, и заговаривали с ним, только когда хотели сказать ему какую-нибудь дерзость.

Завидев Орильи, герцог бросился было к нему.

— Осторожней, монсеньор, — осадил его Можирон, — вы задели мои картинки.

— Боже мой! — вскричал музыкант. — Что я вижу? Моего господина оскорбляют.

— Как поживает наш любезный господин Орильи? — продолжая закручивать свои усы, осведомился д’Эпернон. — Должно быть, прекрасно: у него такое румяное лицо.

— Окажите мне дружескую услугу, господин музыкант, отдайте мне ваш кинжальчик, пожалуйста, — сказал Можирон.

— Господа, господа, — возмутился Орильи, — неужели вы забыли, где находитесь?!

— Что вы, что вы, дорогой Орильи, — ответил д’Эпернон, — мы помним, именно потому мой друг и просил у вас кинжал. Вы же видите, что у герцога кинжала нет.

— Орильи, — сказал герцог голосом, исполненным страдания и ярости, — разве ты не догадываешься, что я — пленник?

— Чей пленник?

— Моего брата. Ты должен был понять это, увидев, кто мои тюремщики.

Орильи издал возглас удивления.

— О, если бы я подозревал! — сказал он.

— Вы захватили бы вашу лютню, чтобы развлечь его высочество, любезный господин Орильи? — раздался насмешливый голос. — Но я об этом подумал; я послал за ней, вот она.

И Шико действительно протянул несчастному музыканту лютню. За спиной гасконца можно было видеть Келюса и Шомберга, зевавших с риском вывихнуть челюсти.

— Ну, как ваша шахматная партия, Шико? — спросил д’Эпернон.

— И в самом деле — как? — подхватил Келюс.

— Господа, я полагаю, что мой шут спасет своего короля, но, черт возьми, нелегко ему будет это сделать! Ну что ж, господин Орильи, давайте мне ваш кинжал, а я дам вам лютню, сменяемся так на так.

Оцепеневший от ужаса музыкант повиновался и сел на подушку у ног своего господина.

— Вот уже один и в мышеловке, — сказал Келюс, — подождем других.

И с этими словами, объяснившими Орильи все предшествовавшее, Келюс вернулся на свой пост в передней, попросив предварительно Шомберга отдать ему сарбакан в обмен на бильбоке.

— Правильно, — заметил Шико, — надо разнообразить удовольствия, лично я, чтобы внести разнообразие в мои, отправляюсь учреждать Лигу.

И он закрыл за собой дверь, оставив его королевское высочество в компании миньонов, увеличившейся за счет бедного лютниста.

Глава VIII

О том, как король назначил главу Лиги и как получилось, что это не был ни его высочество герцог Анжуйский, ни монсеньор герцог де Гиз

Час большого приема наступил или, вернее говоря, приближался, потому что уже с полудня в Лувр начали прибывать руководители Лиги, ее участники и даже просто любопытные.

Париж, такой же взбудораженный, как накануне, но с той лишь разницей, что швейцарцы, которые в прошлый раз не принимали участия в празднике, были теперь главными действующими лицами; Париж, такой же взбудораженный, как накануне, повторяем мы, выслал к Лувру депутации лигистов, ремесленные цеха, эшевенов, [122] ополченцев и неиссякаемые потоки зевак. В те дни, когда народ чем-то занят, эти зеваки собираются возле него, чтобы наблюдать за ним, столь же многочисленные, возбужденные и любопытные, как и он, словно в Париже два народа, словно в этом огромном городе — маленькой копии мира — каждый способен при желании раздвоиться: одно его «я» действует, другое наблюдает за ним.

Итак, вокруг Лувра собралась большая толпа народу. Но не тревожьтесь за Лувр.

Еще не пришло то время, когда ропот народа обратится в громовые раскаты, когда дыхание пушек сметет стены и обрушит замки на головы их владельцев. В этот день швейцарцы, предки швейцарцев 10 августа и 27 июля, [123] улыбались парижской толпе, несмотря на то, что в руках у нее было оружие, а парижане улыбались швейцарцам. Еще не наступил для народа тот час, когда он обагрит кровью вестибюль королевского дворца.