Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Перцу мне, перцу! — кричал Мамай, и сережка его поблескивала от огня.

— Сколько ж тебе перцу? — спрашивал хозяин.

— Горстей пять.

— Сдурел! — ахнула Явдоха.

— Да чтоб горький! — требовал Козак.

— Вот красный, стручковый, — подавал епископ. — Капсикум аннуум…

— Тертый?

— А как же!

— Сыпь сюда.

Отец Мельхиседек высыпал жгучую тертуху в кипящий котел, и тонко смолотый красный перец, с паром подымаясь в воздух, шибанул в нос, и все вокруг расчихались, а наипаче Песик Ложка, что суетился там чуть не проворнее всех.

— Еще перца! — взывал Мамай.

— Вот черный, пипер нигрум.

— Тертый?

— Тертый.

— Давай-ка! Сыпь, сыпь, сыпь!

— Вот перец белый…

— Вали сюда! А где ж кайенский?

— Кайенского, кажется, в доме нету.

— Жаль!.. Теперь — лука, матинка!

— Вот он лук.

— Только всего? Мало! Мало! — Потом орал: — Эй, соли мне, соли, ваше преосвященство!

И преподобный пан епископ нес ему соль.

Он даже запыхался от беготни.

Скинув рясу, остался в новой козацкой сорочке, славного шитья, над коей немало потрудилась на досуге племянница его, Подолянка.

Пылали березовые дрова в устье варистой печи, и вся горница аж гудела…

Однако суета помаленьку утихала.

Подкинув горстку сухой горчицы в котел, покрошив еще с десяток луковиц, плотно прикрыв посудину, присели они у печи на лавке — да и стали ждать, принюхиваясь, смакуя заранее добрую козацкую снедь.

— Знатный будет борщ, — помолчав, сказал владыка. Даже вздохнул, оттого что припомнилось ему славное и отчаянное житье, мудрый на Сечи борщ. — Добрый будет! — повторил он, потягивая носом.

— А известно, добрый, — неторопливо согласился Мамай. — Мудрый таки борщ! Вот кабы сюда еще горстку того анафемского…

— Кайенского? Так нету же…

— Оно и так… — со страхом отозвалась Явдоха.

— Отведаем, — разглаживая русую бороду, сказал коваль Иванище. — Правда, пане сотник? — степенно спросил он у Михайлика.

— А как же! — поспешила за него матинка. — Отведаем. Сотникам надобно…

— Я сам, мамо, я сам! — рассердился, аж покраснел парубок. Он, может, бросил бы матери резкое слово, когда б не отворилась дверь и не стал на пороге архиерейской куховарни келейник, отец Зосима, уже знакомый нам куценький монашек.

— Ваше преосвященство, — промямлил чернец и не спеша поклонился.

— Что там? — спросил владыка.

— Там, ваше преосвященство…

— Да говори живее!

— Стража… наши девчата… — еле шевеля губами, выговорил неповоротливый монашек и подступил чуть ближе к печи, что так и гудела от пламени.

— Что стража?

— Девичья стража, — медленно тянул тугоязыкий монах.

— Ну, ну?!

— Та девичья стража… та самая стража, что под началом гончаровой дочки… той Лукии шальной…

— Ну?

— Та стража, что ею заправляет ваша племянница, вельможная панна Ярина…

— Да что ж там случилось? — еле сдерживаясь, чтоб не выругаться, допытывался вконец разозленный архиерей. — Говори, что там такое?

— Они изловили… — И чернец помаленьку сделал еще один шаг вперед.

— Кого изловили?

— Поймали, стало быть…

— Кого же?

— То есть… я хочу сказать, сцапали…

— Да кого же?

— Взяли, стало быть, в полон…

— Кого же? Кого? Кого?

— Двоих, преподобный отче.

— Кого двоих?

— Немцев.

— Ну?

— Рейтаров.

— Где ж они их застукали?

— Они это… — И копотун не торопясь снова продвинулся на шаг вперед.

— Да говори ты!

— Уже вечером…

— Ну? Ну?

— Пробрались в город…

— И что же они?

— А вот… — И маруда, копаясь, стал помаленьку обыскивать свои бездонные карманы. — Нет, здесь нету, — лениво сказал он сам себе и не спеша полез в карман внутренний. — И тут нету… — И чернец вновь да вновь ощупывал себя со всех сторон, ибо карманов у него было без счета — в штанах, в сорочке, в рясе и в подряснике. — Где же она? — вяло спрашивал он сам себя. — Нету и тут…

— Что ты там ищешь?! — теряя терпение, заорал архиерей.

— Бумагу, — помолчав несколько, спрохвала отозвался монашек. — Бумагу, ваше преосвященство.

— Что за бумага, копуха ты чертова, прости господи?!

— А вот, — отыскав наконец, спокойно и медленно пропел монашек и не торопясь вытащил из-за пазухи лист плотной бумаги. — Они малевали на сей бумаге…

— Далее!

— …Где у нас — церкви…

— Далее!

— Где собор…

— Ну?

— Где мельницы.

— Не тяни!

— Где замок… где другой… где башни… где на озере плотина… а где с пушками валы.

— Киньте немцев в пушкарню, — приказал военачальник.

— Да допытайтесь, — добавил Козак Мамай, — зачем они пришли к нам?

Куценький чернец вопросительно глянул на епископа.

— Допытайтесь, — подтвердил тот.

— Воля владыки, — опять поклонился келейник и, положив на стол рисунок, сделанный пойманными рейтарами, нимало не спеша попятился к двери.

— Мешкало чертово! — выругался вслед владыка и перекрестился: — Прости, господи, на черном слове…

И все замолкли вновь.

Сидели у печи, изголодавшись, втягивая приманчивый запах кипящего козацкого борща, кто с жадностью, кто с любопытством, а кто со страхом.

— Добрый будет борщ, — еще и еще говорил пан епископ.

— Известно, добрый, — помолчав с минуту, всякий раз отвечал Козак Мамай.

Мудрый борщ уже кипел ключом, фыркал, стекая на горячий под.

Бушевало буйное пламя, и бледное лицо старого епископа раскраснелось, словно от ветра и солнца.

В глазах матинки затаилась опаска: как ее сынок? Одолеет ли хотя бы ложку сей нелюдской снеди?

Мамай в мыслях залетал невесть куда…

Да и все они, молча сидя там, у печи, раздумывали — каждый о своем, а все разом — все о том же, о войне, Михайлик, о, Михайлик думал не о своем нежданном возвышении, нет, — он уже не вспоминал и про утреннюю беду, про измену панны Подолянки, одолевали его заботы о некованых конях, о кашеварских котлах для сотни, о нехватке пороха да пуль.

Михайликова мама, хотя и гадала — отчего это ее сынок, коему стала благоприятствовать судьба, отчего он невесел, что стряслося с ним этой ночью, пока матинка, притомившись, проспала тот миг, когда он подался куда-то без нее, — и, обо всем том думаючи, Явдоха без пощады казнила себя за беспечность, однако наипаче тревожила ее теперь та же, что и у сына, забота: досыта ли накормлены козаки, стирают ли они там свои сорочки, налажена ли подбитая сегодня гаковница.

Русый богатырь Иванище, беспокоясь о том, что в кузне у него кончается запас железа, раздумывал — нельзя ли на оружие перековать железную ограду, что дивными узорами окружает двор пана Кучи…

Мамай с Иваненко время от времени перекидывались словечком, да и снова задумывались над тем, что предстояло им немедля начать: над поисками железа, селитры и других сокровищ.

А владыка… он думал чуть ли не сразу обо всем, о чем думать надлежит перед завтрашним боем рачительному военачальнику.

Вспомнив нечто весьма важное, епископ хлопнул в ладоши и крикнул в дверь:

— Эй, там!

Однако никто не отозвался.

— Отче Зосима! — снова покликал Мельхиседек.

Через недолгое время став на пороге, куценький чернец степенно поклонился:

— Приказывай, владыко.

— Найди мне в городе спудея Прудивуса. И того ученого… пана Романюка.

— Где ж их искать, ваше преосвященство? — запинаясь на каждом слове, спросил монах, и эта медлительность, и вся нудная мешкотность его речи, тихоплавность движений — все это уже доводило владыку до исступления, а взять в келейники кого иного не решался он по причинам, о коих мы расскажем позднее. — Где? Искать где? — повторил монашек и снова поклонился его преосвященству.

— Скорее!

— Я и так — скорее, владыко.

— Мигом!

— Я и так — мигом, владыко.

— Приведи их ко мне. Иди!

— Иду, владыко.

И куцый тихонько поплелся к двери, словно нес на голове ведро, где клокотал, дымясь, кипяток, либо — вар, либо — козацкий мудрый борщ.