Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Владыка и Козак Мамай приглядывались ко всему, что было в тон обширной и хмурой келье, и в голове у них мутилось от едких запахов, пропитавших мастерскую, а наипаче, верно, от испарений фосфора, с коим как раз и возился Иваненко, открыв его на десяток лет раньше немецкого алхимика Бранда.

— Садитесь, панове, — вновь радушно промолвил алхимик. И спросил: — Чего ж вам надобно?

— Совета, — отвечал Мамай.

— Что приключилось?

— Война, пане Иваненко.

— Опять? — испуганно спросил ученый.

— Неужто здесь не слышно, Иваненко: уже не первый день стреляют!.. О! Слушайте! — добавил Мамай, ибо опять где-то прогремела пушка и заговорили гаковницы.

— Опять война! — вздохнул алхимик. И спросил в тревоге: — Татары? Орда?

— Хуже.

— Шляхта?

— Хуже.

— А кто?

— Свои. Вместе с чужаками.

— Какие же это свои?

— Бывшие свои: гетман Гордий Гордый.

— Свой пес оттого, что свой, не перестает быть собакой.

— Окружили уже Калинову Долину. А пороху у нас — в обрез… Так вот мы — к тебе: не наваришь ли нам того черного проса?

— А из чего варить? Запас доброй серы есть в монастыре. А вот селитры нету… — И ученый чудак спросил недовольно: — Ты же, Мамай, приходил ко мне поутру, когда привел… Оврама того! И не сказал про войну!

— Ты был чем-то крепко озабочен…

— Может, и так… — поправил очки Иваненко. Потом заговорил: — Когда бы мне дали с полсотни козаков, а не то молодиц, я, может, где и раскопал бы в нашей Долине малость селитры… Нужно полста козаков.

— Где ж я столько возьму? — неуверенно возразил епископ. — Одни воюют. Иные оружие ладят, козаков кормят, гречку сеют, сено косят. А не то копаются в земле.

— Зачем копаются?

— Клады ищут.

— Этих-то мне и нужно.

— А что бы тебе, — сказал Козак Мамай, — да поискать еще и на том берегу Рубайла, в болотах, нет ли там железа?

— В болоте — железо? — удивился епископ.

— Болотная руда, — отвечал Иваненко, — на лугах залегает: когда корочкой, когда фасолькой, когда вот этакими орешками. Надобно искать! — и, погасив под ретортами и тиглями огонь, взял шапку. Затем встал, задумался, словно сам у себя спросил, оглядевшись вокруг: — Как же я все это покину?

— Ничего не поделаешь, — молвил Мамай. — Война!

— Начинаем искать! — благословил архиерей. — Боже, помогай!

— Начинаем… — поскреб седой затылок алхимик.

— Пойдемте вниз, в город, — предложил Мамай. — Есть хочу!

— А Раздобудько отсель не убежит? — спросил Мельхиседек.

— Я замуровал его, — успокоил ученый.

— Где? — ужаснулся мягкосердый владыка.

— В подземелье, — пояснил алхимик. — Под монастырем.

— Зачем же?

— Пан искатель кладов не желает ничего искать для нас.

— Ну и что?

— Не выпущу, — просто сказал алхимик, — покуда не найдет в подземных монастырских склепах все, что надо нам найти.

— А что же там?

— Доминиканцы, убегая от гнева покойного нашего гетмана, вывезти ничего не успели.

— Все потом сожрал пожар.

— Не сожрал, — передернул узкими плечами Иваненко. — Свои богатства доминиканские монахи хоронили под монастырем, в земле. Вот я и велел искателю кладов…

— Ну-ну! — усмехнулся епископ. — Так не сбежит?

— Я же сам его замуровал! — И алхимик посмотрел на свои — в шрамах и ожогах — руки. — Еды у пана хватит на неделю.

— Так двинулись! — опять сказал Козак Мамай.

Когда они все трое выходили из душной кельи на вольный воздух, сова на шкафу крикнула и взмахнула крыльями.

— Молчи, Кума, молчи! — сказал Иваненко. — Не твое это, сова, дело.

Вернувшись, он снял важную птицу со шкафа, вынес Куму во двор и бережно посадил под калиновый куст, а храбрый Песик Ложка даже шарахнулся от той сердитой птицы.

— Кто знает, когда вернусь, — бормотал алхимик. — А ты погуляй-ка на воле.

И пояснил архиерею:

— Чтоб не подохла моя Кума, чего доброго, с голоду.

— Сова еще подохнет ли, — молвил епископ. — А я уже гибну…

— И я, — сказал Мамай, шевельнув поднятой бровью. — От самой же зореньки…

— И я тоже… — поддержал голодных алхимик, мигом пьянея от свежего воздуха.

Втроем спешили они вниз.

— После такого шального дня, — не унимался Мамай, — вола, кажется, свалил бы, зажарил… да и съел бы один!

Песик Ложка на те Козаковы слова согласно брехнул, облизнулся, а преподобный владыка сказал:

— Вола не вола, а баранчика можно бы.

— Козак без еды — дерьмо! — убежденно молвил Мамай.

— Оно и верно… — робко поддержал алхимик.

— А чего бы ты поел, Иваненко? — спросил Козак.

— Наш деверёк, что ни дай, — уберет…

— Хоть шерсти да льна, абы кишка полна? — добавил Мамай.

— Э-э, не скажите! — возразил Мельхиседек.

— Ты, вишь, владыко, разъелся на архиерейских харчах. А добрый козак не брезгает…

— Что попало, то и трескает? — И владыка вздохнул. — Разъелся, говоришь? Знал бы ты, как я соскучился по простой козацкой еде… по кулешу, саламате, по лемишке, по мудрому запорожскому борщу. Ого! Вот это еда так еда!

— Надо сварить.

— Я уже забыл, как его варят, тот мудрый борщ!

— А мы сейчас его и сварим.

— Эге?

— Эге!

Они подались к архиерейскому двору, а проходя мимо халупы коваля Иванища, Козак Мамай крикнул:

— Коваль! Дело есть!

Из кузни выглянула, окруженная детьми, Москалева милая женушка, Анна:

— Нету коваля, Козаче. С паном сотником ушли куда-то.

— С каким это паном сотником?

— С Михайликом нашим.

— Как вернутся, — сказал Мельхиседек, — передай им, моя зоренька, чтоб поспешали ко мне. Дело важное.

— Вот так сразу?

— Война ведь!

— Они еще ничего и не ели.

— Накормим. Пускай приходят есть мудрый борщ.

— Упаси господь! — ужаснулась Анна. — Это ж яство живому человеку и не проглотить.

— Ничего, — засмеялся епископ, словно бы помолодев от одного предвкушения козацкого борща, и все трое заспешили дальше, а на Соборном майдане, повстречав коваля Иванища и сотника Михайлика с мамой, позвали их с собою, ввалились в дом архиерея, да и принялись куховарить, и пусть уважаемый читатель меня простит, ежели то кушанье, которое я в первый и в последний раз отведал когда-то все в том же Екатеринославе, у Дмитрия Ивановича Яворницкого, где-то на берегу Днепра, и которое взялись сейчас варить Мамай с владыкою, — да простит мне читатель, если кушанье это несколько напомнит «здоровый борщ», что в своей повести «Чайковский» некогда столь красочно описал славный украинский баснописец и беллетрист Евген Гребенка.

А куховарили они, беседуя про самонужнейшие дела обороны, куховарили-таки славно.

Михайлик дрова рубил.

Матинка печь топила да лук чистила — здоровенную кучу лука.

Иваненко потрошил баранчика.

Владыка бегал сюда и туда, выполняя Мамаевы приказания, оттого что Ярины Подолянки дома не случилось, а челядь, как водится в доме, где нет пожилой да сердитой хозяйки, разбежалась кто куда, и, верно, до самой ночи.

Козак заправлял всем, словно у себя дома — хотя дома у него никогда и не бывало.

— Давай котелок! — покрикивал он на владыку.

И преподобный, едва разыскав, притащил из клети преогромный котел и стал его скрести да мыть.

— Мясца сюда, Иваненко!

И пан алхимик приволок к печи только что освежеванного барана, уже разрубленного и обмытого, изрядного барана, того самого, что нынче утром вытащили из мешка, который висел под окном у панны Ярины.

— Несите сюда уксусу! — положив всю баранину в котел и немного ее в воде проваривши, распорядился Козак Мамай.

И отец Мельхиседек принес крепкого уксусу доброе деревянное ведро.

— Мало! — сказал Мамай.

И владыка принес еще ведерко, а Мамай вылил и его в котел.

— А еще воды? — спросила Явдоха.

— Воды больше не надо.

— Без воды? — изумилась матуся.