Цареградский оборотень

Кровавая дорожка начиналась прямо из прибрежной тины, и, когда Туровы склонились над мутной водой, мелкие рыбы еще доклевывали там темные сгустки. Водились в омуте сомы, но такого людоеда еще не являлось. Никто из Туровых не слышал, как накануне бедный рыбак бился с одним из слободских, что вытянет за полный день столько сомов, сколько тот успеет насчитать у себя пальцев, и между жбаном медовухи и началом великой ловитвы клялся страшными словами, что скорее всему граду поплыть по реке, чем он отойдет от омута без улова. Клятва та и вышла боком. Слободской, усевшись судьей на круче, увидел, как со второго заброса опрокинулась однодеревка, а хвастливый рыбак вскрикнул и пропал, растревожив тину. Со страху слободской кинулся к дому, творя охранные знаки и заговоры, а, переведя дух, сам воды в рот набрал. С рыбаком же случилась неудача, происходившая в те поры со многими -- и не только северскими -- от медовухи, страшных клятв и заговоров. Бредень зацепился на дне за тяжелый топляк и так стронул его с места, что ствол пошел дальше в глубину да еще попал в течение. Наверху же веревку дернуло и нечаянной петлей захлестнуло рыбаку ногу. Крепкий был рыбак и быстрый в разумении, как все Туровы. Догадавшись в беспросветной мути, что приходит ему худой конец, как тому же сому, попади тот на берег, и сам он теперь пойдет прямо на тризну, если не сомам, то ракам, - о том и догадавшись, извернулся он в глубине и острым поясным ножом откромсал себе кусок ноги. Так и продлил гордый рыбак свою жизнь до заката, перед смертью хоть отдышавшись вволю.

Он, пока доживал свое последнее слово, верил в бреду, что наказал его за клятву сам водяной дед или же, по особому велению водяного, сомовий князь-старшина. Остальным Туровым, кто смотрел на умирающего или же, не глядя, творил поодаль всякие заговоры, ничего мудрее в головы тоже не пришло. А в те времена, пока еще не прошлись по славянским землям ученые греческие мудрецы Кирилл и Мефодий, а потом не промчался вдоль да поперек на своем ретивом крещеный князь Владимир [33], всего-то трем пустым страхам хватало свиться в один жгут-вихрь, чтобы пошел-двинулся по лесам, полям и водам сам собой один настоящий живой страх, показываясь то из леса оборотнем-волкодлаком, то из топи болотной нечистью, то пугая, а то, круто загустев, и унося пуганых с собою неизвестно куда. Так-то, забродив на страхах, заговорах и пересудах,  завелась въяве посреди омута какая-то опасная сила. Сом не сом, змей не змей, а хлопот и страхов с ним северцам уже на два века через край хватило.

И вот однажды по ранней весне дошло дело до последыша, который вышел хром от рождения и еще синел и обмирал, когда волновался, и цена которому оказалась -- вся жизнь его матери Лады.

Среднего сына князя-воеводы Хорога и Лады, которую некогда взял князь от Гусиных Родов, звали Увратом, и он недолюбливал младшего. Ясным днем он всегда норовил отдавить ему тень,  а если не было солнечно, то украдкой, пока никто не видит, мочился и плевал на его следы. Однажды вечером Уврат облизал языком середину лучины. Когда всех Туровых отпрысков загнали спать на полати, под теплые шкуры, лучина затрещала, и сестры задрожали от страха.

Тогда Уврат стал нагонять на них больше страха, шепча, что младшего брата украл из зыбки водяной, а потом вернул за виру [34] в свинью, да только теперь от братца всегда идет сырость, почему и очаг при нем всегда дымит и лучины киснут. Младший сжал зубы и выпрыгнул было из-под шкур на брата, но старший, Коломир, упредил. Одной рукой он удержал и придавил младшего зубами к доскам, а другой вкатил Уврату подзатыльник, от которого тот прикусил свой вертлявый язык. Затихли все, а последыш, поворочавшись, надумал поутру разбудить в омуте водяного уговорить его на месть, чтобы тот утянул среднего, не дожидаясь лета -- по холодку под лед.

Не усмотрели мамки за ним. Нелегко усмотреть за хромым, да шустрым, а от хромоты своей -- и хитрым не в пример всем Туровым. Едва посветлело небо, как он выскользнул из кремника, где в лучших хоромах града, важно поднятых над клетями и погребами, зимовал князь со всей своей прямой лествицей [35]. Малой свернулся под соломой, на дровнях, так, что и в отцовых горстях уместился бы, и там замер, затаил дыхание. Холопы [36] тронули коней, направляясь за строевым лесом, подрубленным месяцем раньше, и, когда мамки хватились, что в кремнике княжий выводок не полон, им, бабам, поздно уж было тужиться-открывать ворота и бежать следом.

Последыш под хруст снега под полозьями утек с последних дровней и откатился в кусты. По началу пути повезло ему: после оттепели наст что на поле, что в лесу, стал крепок,-- и, как только скрылась порожняя подвода среди деревьев, он зайцем припустил через поле к дубраве. Запасся он и на случайную беседу с волком, и на толковый разговор с водяным. Волка он не боялся, зная, что, как начнут грохотать в лесу порубщики, так даже угрюмый и бесстрашный волк-бирюк пригнет уши и, подобрав бока, отойдет подальше от стука, а стучать-то свои собирались дружно неподалеку от омута. Для волка был готов нож. Да и большое долото, которым предстояло колоть лед пригодилось бы ножу в подмогу. Для водяного же была припасена золотая ромейская монета, найденная еще по осени посреди полуденной дороги. Много добра привез отец из последнего гона на Поле, ломились телеги, нелегко было усмотреть за всякой мелочью. Старшие братья не по одной такой монете припрятали по всем щелям в срубах и углах.

Уже у самого омута, под обрывом, дважды нырял последыш с головой в снег, и потом, выбравшись и зло отплевавшись, жалел, что побоялся прихватить с собой в розвальни свои маленькие лыжины.

Лед был еще крепок, хотя на самой стрежени уже начал синеть. Покружив по заливу и постучав там да сям по льду долотом, последыш решил, что как-нибудь обойдется водяной и без широкой проруби, а хватит ему одной маленькой лунки, в которую сумеет проскочить монета. Главное -- потом припасть к лунке и, как в стариковское ухо, прокричать в нее ясно тот заговор, что он слышал от старшего брата, Коломира.

Выбрал он на льду посреди залива место самое темное и на вид подо льдом самое глубокое и принялся тюкать в него долотом поначалу тихонько, чтобы омутного деда не разбудить заранее, а потом, видя, что лед сопротивляется побудке, разозлился и стал уж грохать по нему с плеча, только жмурясь от острых брызг.

В тот час и Брога не сидел дома. На Слободе со свободой легче было, все -- охотники. Как научился ходить, так иди куда хочешь, добывай, что найдешь. Накануне он пообещал старшим, что принесет давно выслеженную им лису, свою первую настоящую добычу. Старшие и смеятся над ним не стали: седьмой год малому -- пора. Сами стали снаряжать его с макушки до пят. Наладили маленький лук, вручили маленькую сулицу и нож для обороны от других охотников, мохнорылых и зубастых. Еще положили в суму сломанную лисью кость, наговорив на нее, что положено. Наконец поставили малого на просмоленые лыжицы и дали для верности глаза и быстроты ног крепкий подзатыльник, полагавшийся всякому по первой охоте.

Собака хорошо шла по следу, но, приблизившись к дубраве, потянула носом в другую сторону, к реке, и навострила уши. Брога -- в ту пору просто Чиж, как и все его малые братья, -- замер, дошептал скорей уже несчитанный охотничий заговор и прислушался. Из-под обрыва, со стороны Свиного Омута, доносился настойчивый, злой стук. Хоть Чиж -- будущий воин Брога -- и разгорячился на бегу, а тут морозец сразу подкрался сзади и пробежал у него между лопатками. Оберегся Брога, погремел поясными коньками, и стал раздумывать, отойти ли подальше от неизвестной беды или сунуть свой любопытный нос, куда не просят.

Он запретил своей собаке подавать голос и пугать лаем нечистую силу, а сам подобрался к обрыву.