Цареградский оборотень

Сыновья князя, как щенки, принюхивались к рукоятям мечей, холодея от оставшегося на них запаха боевого пота. Шеломы сползали им на глаза, больно впивались краями в переносицы. И воины -- свои и чужие -- смеялись, глядя на княжеских сыновей, которым только одним и позволялось в тот день сразу хватать все, что придется по душе. В тот лучший в году день, День Осеннего Сретенья, под огромным шеломом, скрывавшим глаза и уши, не различить было, кто смеется, свой или чужой, гот. Вернувшись с Дикого Поля, все смеялись одинаково, хрипло и пугающе.

Потом самая великая сила -- княжеских сыновей всегда знобило в ожидании этого мига -- самая прекрасная сила отрывала их от земли, и все они оказывались высоко-высоко, выше всех веж, на отцовом коне. Вместе с отцом. Князь отдавал поводья сыновьям, и те выдергивали поводья друг у друга из рук, сердя терпеливого коня, который хоть и фыркал и тряс гривой, но, зная только руку хозяина, продолжал идти прямо, раздвигая грудью тучи и распугивая залетавшие к нему под брюхо перелетные стаи. Княжичи принюхивались к поводьям и вцеплялись в терпкую кожу зубами, еще не зная, что так и делают воины в пылу кровавой сечи.

А вокруг на поднятых руках женщин, певших тягучим хором величальную, плыли навстречу венки и караваи, и женщины выгибались и вздрагивали, припадая губами к седлам и сапогам своих и чужих, северцев и готов.

И готский граф Уларих с красивым, красивее, чем у отца, мечом, всегда ехал в пшеничном венке по правую руку от князя и скалился в широкой улыбке.

Так жил Туров северский род, и никакой иной не жил в ту пору лучше него. Было кому без устали жечь новые пали, хватало кому распахивать черную землю, хватало кому и держать ее от всех чужаков. Находилось кому пасти стада, на которые и сам древний Велес [28], скотий бог, поглядывал с завистью. И хватало в достатке тех Туровых, кому летом, оставив без опаски дом, землю, стада и жен, можно было развернуть плечо на просторе Дикого Поля, показать силу свою всем  племенам иной крови. Возвращалось тех Туровых в невеликом убытке и по осени.

Хорошо поживали еще полянские роды. Но у тех на круглых животах сорокопуты и жаворонки вили гнезда да еще кормили птенцов досыта всем, что выклевывали у полян между зубов. Так и коротали лето поляне, пупами в небо, слушая своих жаворонков, потому что земля им досталась слишком живородная: плюнь -- через седьмицу на том месте об тыкву споткнешься, воткни оглоблю в кочку -- через месяц яблоки с нее на голову посыпятся. Бывало, и сражались поляне с теми, кто зарился на их изобилие, да только битвы бывали недолгими. Глянешь к вечеру -- уже и угры всей ратью развалились рядом с ними, а на пузе у каждого по выводку перепелов. Неподалеку и хазары, бывало, успеют раскинуться, поразинув свои чесночные пасти и раздув волосатые ноздри, из которых трясогузки любили выклевывать жужелиц и пауков.

Бодры были и вятичи, да скакали больше на грибах, а не на конях, а на грибе далеко не ускачешь.

Радимичи -- те слишком гордились собой и гордость свою так берегли, что за порог не выносили, боясь уронить в неподобном месте.

А об остальных племенах, по крови северским не дальних, и говорить нечего -- им в ту пору о славе разве со свиньями северскими было рядиться. Древляне -- те белого дня в своих чащобах не видели, а на опушках слепли, как кроты. От кротов и вели свой род, хотя и скрывали от всех. Белоглазые дреговичи пасли лягушек на своих болотах и жевали клюкву, от которой и рожи у них всегда были кислыми и набок перекошенными. Кривичи круглый год в непролазном дыму чихали, у них только и сил хватало, чтобы лес палить и пни корчевать, потому зерно прямо в золу и бросали, не распахивая, в той же золе и пекли свои черные хлебы. А дальние словене-рыбожоры, те и оттаивать-то не успевали, как новая зима уже снова к ним подкатывала носы и уши морозить. У них даже леший в меховых штанах ходил и барсука в них держал для согрева. Все веселье было у словен -- с чудью да весью  схватиться, друг друга в бока костяными ножами потыкать, а потом брагу вместе пить и немужними бабами меняться.

Некому было сравниться с северскими, а среди северских родов -- с Туровым. До Итиля [29] на восток, до бужских земель [30] на закат, до сурожских и понтийских вод на полдень, до не тающих ни зимой, ни летом снежных изб и ледяных кровель на полночь -- всюду докатилась молва о князе-воеводе Хороге и его стяге, всюду с опаской ждали, что, не ровен час, вдогон за молвой докатится и само турово войско, нынче и вовсе неодолимое вкупе со свирепыми готскими волками.

Многим позже мысли в славянских головах стали похожими на строчки-нитки в ромейских книгах, и можно стало тянуть их от начала к концу, не торопясь вытягивая буквы и целые слова. Так повелось с той поры, когда прошлись по славянским землям со своими зрячими посохами два солунских брата, два мудреца -- Кирилл и Мефодий [31]. По дороге они поймали все полянские и северские мысли, как птиц, в свои мудреные силки, собрали в мешок, а потом сели в затвор, ощипали с добычи пух и стали тянуь из него витую канитель. Все собрались вокруг того затвора посмотреть, что получится у хитрых иноземцев, и чем дольше те терпели свою задумку внутри, тем меньше оставалось терпения снаружи. Зато когда  братья-мудрецы, щурясь, как новорожденные кроты, вынесли на свет свою работу, то заворожила та канитель все племена, и племена, растащив ее по всем землям, пустили в свой обиход.

Но в ту давнюю пору, когда княжич Стимар и слободской воин Брога стояли на краю выгоревшего Лога, северские мысли еще походили на разноцветных птиц, крылья которых расписаны перьями-буквицами. Взмахнет птица крыльями и пролетит стремглав, а за ней -- другая. Так изначально мыслили и северские, и все прочие славянские племена.

Такими птицами и думал Брога, с опаской поглядывая на растерянного княжича, и всех отпускал, не зная какую оставить. Он все силился уразуметь, почему так осторожно, как на хрупкой льдине, мнется на одном месте княжич, вернувшийся домой в полной силе -- окрепнув телом, забыв где-то за горами свою хромоту да еще набравшись ромейской мудрости.

-- В нынешнее лето на Дыму князем-старшиной остался Вит,-- наконец проговорил Брога, найдя подходящий умысел.

Он стал полагать, что последыша в отсутствие князя примут неподобающе -- того, верно, и страшился теперь княжич. Старый же Вит, приходившийся воеводе дядькой, хотя годился тому по летам и в деды, очень любил младшего княжьего сына от умершей при родах Ладе -- не меньше, чем своих сыновей.

-- Под ним две сотни смердов [32],-- добавил он.-- Да наша Слобода по договору... Тихо было. Кого ж на Поле не тянет, княжич?

Стимар не слышал его слов. Сойдя на землю, он встал на самом краю провала, так что из-под носков стали осыпаться вниз комки темного дерна. Он завороженно глядел в черноту, и хотелось ему кинуться туда очертя голову, как в воду -- здесь княжичу уже по своей воле хотелось потерять себя на миг, как случилось в глубине реки, и всплыть-очнуться по ту сторону сна, среди живых лип, маленьких зверьков и своих братьев.

Он наощупь подхватил поводья стоявшей рядом кобылицы и потянул ее за собой. Та уперлась и мелко задрожала всем телом.

-- Дорогу! Дорогу-то гляди! -- вздернулся Брога и храбро вырвал поводья из руки княжича.-- Дай сам сведу.

Стимар безропотно двинулся следом, пропустив вперед всех -- даже малого жеребенка. По узкой, косой тропе они спустились на дно гари, где из земли безликими идолами торчали огромные черные головешки, а сажа поднималась клубами при каждом шаге. Кобылица с малым стали темнее мастью. Люди же, как и предсказывал Брога, сделались похожи на шишей и кикимор, а вернее на таких человеков, какие в этих краях никогда не водились, но которых сам Стимар повидал во множестве в императорском дворце Царьграда. Потому при взгляде на Брогу княжичу не приходили в голову охранительные заговоры, а чумазому Броге -- тому так опять страшные слова в обилии лезли на язык.