Цареградский оборотень

Увидели авары живую стрелу, блестевшую на солнце невиданным наконечником, остановили коней, сгрудились и подняли мечи. А их зубастые щиты широко разинули свои пасти и стали пихаться -- всякий хотел заглотить целиком такую славную добычу.

Тогда и князь, летя да зорко поглядывая, приготовился к скорому бою, выставил копье и поднял руку с топором. Канул он в аварово войско и понесся сквозь, пробивая живую силу своим тройным шишаком. Дюжина аварских щитов подавилось княжьим копьем, но отяжелело оно от такой снизки и упало на землю. Авары стали махать своими аспидными мечами и изо всех сил рубить князя, шинковать его на лету. Удалось врагам рассечь его на мелкие кусочки. Отрубили они князю и руку с топором, но не удалось им сбить с неудержимого лета княжью шуюю. Так сильно выстрелил князем турий лук, что вооруженная рука, отскочив от тела и завертевшись на лету, снесла дюжину аварских голов, а тринадесятой достала безротую голову кагана. Каган не вскрикнул да и не успел бы, даже если бы мог. Удар топором пришелся ему прямо в лоб. С треском развалился каганов череп, и вместо крови вырвался из него вверх столб красного пара.

В мгновение ока сдулся весь каган, как проколотый бычий пузырь. А паровой столб закружился вихрем, подхватил всех авар и поднялся тучей. Не успели опомниться северцы, как им на головы посыпались с помутневшего неба всякие потроха и панциры, клешни и усики, ракушки и чешуя, и всякие диковинные хвосты и конечности морских уродцев, которых славяне никогда не видели. Зато всю эту водяную нечисть видели в прошлые века на своих золотых блюдах и тарелках, не имевших дна, как море, желтолицые императоры, что правили на самом краю земного востока. И не только видели, но и все давным-давно съели, оставив шелуху и очистки пропадать в глубине бездонных тарелок. Вот чем оказались на самом деле страшные обры-авары. А их кони -- те и вовсе не понятно из чего взялись и куда подевались. Когда пришли северцы на место, где остановилась перед сечей орда, то вместо коней нашли на следах от копыт и кучах лошадиного помета россыпи свитков, исписанных мудреными значками и буквицами. Разным картинкам подивились воины. Там были голые люди; у одних от пупов или ото лбов расходились круги, точно от брошенного в воду камня, а другие были все разделены межами на ровные части, как поле.

Подивившись чудесам и порадовавшись нежданной победе, стали северцы горевать о своем князе, собирая по полю его вовсе не ровные части. Нелегко было все собрать. Кое-что успели утянуть степные мыши и суслики. Уже на лету подшибли палкой ворона, успевшего выклевать княжий глаз. Так и пришлось под курганом хоронить вместе с князем черного мародера, не копаться же в птичьем брюхе. Все собрали, только не смогли сыскать руки с топором. Пропала без вести. Подумали северцы, что полетела с вихрем добивать оставшихся обров, коли где такие еще не совсем рассыпались, а сами стали думать, где ставить князю Туру ворота в небесное царство. Огляделись по сторонам и увидели вдали курган. Тогда, как клялись потом воины-северцы, вернувшись домой, вышел из кургана седобородый дед в кожаных штанах, подвязанных его же, деда, сухими жилами, и назвался древним скифом-Замолксисом. Он сказал северцам, что приходится князю Туру прапращуром и что ему, скифу-Замолсксису, уже скучно ворочаться одному в своем царском кургане среди опостылевших жен и слуг и он теперь с радостью примет в гости своего кровного родственника и сам напоит его подземной мертвой водой, чтобы все его порубленные части сошлись на своих местах. Для пира же в стране мервых, князю, чтобы поднимать кубок, и одной руки хватит.

На том и сошлись. Воины мечами прокопали в кургане ход, поклонились древнему скифскому царю, а тот унес с собой под землю мешок с княжьими членами и увел княжьего любимого жеребца, жалобно заржавшего на прощанье с белым светом и воинами своего господина. К вечеру из кургана вылетел вон распотрошенный ворон, после чего ход снова закопали.

Сплошную седьмицу справляли северцы на кргане тризну по своему князю. Вспоминали его подвиги, сражались между собой то понарошку, то в полную силу ради славы князя, но порубить друг друга и отправиться за своим князем в ирий, как случалось нередко на тризнах [40], опасались: кому-то полагалось и живым до дома добраться, чтобы рассказать о победе над обрами, да и прочих врагов на обратном пути заранее всех не пересчитаешь. Так и решили остаться целыми про запас.

Еды для стравы хватало -- не скупясь, кромсали тура, сраженного Перуновой молнией. А вот с дровами для жертвенного костра оказалось туго. Когда прогорели туровы кости, тогда стали собирать аваровы свитки. Свитки едко чадили и, поев закопченого на них мяса, северцы вдруг начали говорить между собой на каком-то чужом языке, клекующем и шипящем, как кипяток. Однако друг друга понимали.

Тут с полуденной стороны света появился на черном осле старый торговец-еврей. Он не спеша распускал за собой ровную дорогу, как распускают на ночь кожаный пояс. Подъехав к подножию кургана, он очень удивился, что северцы говорят на таком наречии, которое известно разным людям-книжникам, бродящим по дорогам между горами ливанскими и горами персидскими, однако ныне это наречие только слушают, но никогда на нем не говорят, чтобы не потерять силу на новый вздох. Еврей упрашивал северцев продать ему свитки за любую цену. Он предлагал им все богатства восточных и полуденных царств и, видя, что северцы все равно мнутся, обещал им показать тайную дорогу на Царьград, по какой можно добраться до самого дворца василевса всего за один переход и при том не встретить на пути никакого войска и никаких стен, то есть -- никакой обороны. Но было уже поздно: все аварские свитки сгорели.

Узнав наконец об этом, еврей сам побледнел, а его густая борода стала прозрачной, как вода. Он посыпал свою голову пеплом, оставшимся от свитков, и сказал северцам, что им никогда не обрести истинной мудрости и все они теперь обречены задохнуться от чужого языка, слова которого забивают грудь, как песчаная буря. Сказав все, что хотел, мудрый еврейский торговец выплюнул на землю щучью косточку и уехал назад, очень торопливо сворачивая перед собой свою дорогу.

От недоброго пророчества северцы немного приуныли, однако ночью скиф-Замолксис подал им из кургана скифский кувшин с подземной водой. Испив ее, северцы тут же забыли опасный, хоть и мудрый, язык и, спохватившись, сами заторопились домой.

Скиф-Замолксис оказал им и третью, последнюю, услугу. Ночью он снова вышел из кургана и, покряхтывая, успел-таки собрать до рассвета всех слепых славянских коней, разбежавшихся кто куда. Он обрызгал им морды той же подземной водой, и тогда кони увидели солнце. Скиф-Замолксис подарил храбрым северцам деревянный ларец, весь обитый всякими золотыми зверями, сказал, чтобы положили в тот ларец самое дорогое сокровище, и тут же камнем пошел на дно своего кургана.

Воины отрезали от тура-кургана по куску мяса, положили под седла и отправились в сторону дома.

А над тем местом, где обры просыпались дождем, сильно отдававшим тухлятиной, еще долго стояла кроваво-алая радуга.

В ту пору оставшиеся в домах северцы ждали вестей, кто кого окончательно одолел на Поле, и все никак не могли дождаться. Вдруг смотрят: плывет по реке против течения боевой топор, а при при нем, крепко держась за топорище, отсеченная до основания плеча рука. Самые зоркие опознали в ней княжью руку, и тогда все обмерли и от страха целый день и целую ночь не могли двинуться с тех мест, на которых стояли.

А руку с топором прибило к высокому берегу, на котором тогда не было еще никакого града.

Опомнившись, северские стали думать, что это за примета, каково знамение и что делать с рукой. Полагали, что все славянское войско пало в сече с аварами. Одни старцы говорили, что теперь на том открытом месте, куда пристала грозная рука, надо смело селиться -- такой знак подает князь из ирия, а другие сомневались: как теперь селиться открыто, если скоро придут авары со своей последней, самой лютой местью. Те, кто потрусливее уговаривали тех, кто посмелее, похоронить руку, будто самого князя целиком, а всему племени уходить навсегда в дальние леса, на поклон к прокопченым кривичам.