Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Старший стрелец, который не успел назвать себя, как его схватила за бороду рука в шелком расшитой перчатке откинулся, отведя назад и руку с мушкетом, чтобы не выстрелил как-нибудь.

— Батюшка, отец родной! — вскрикнул он, стоя там с отведенной назад рукой с мушкетом и с запрокинутой головой.

Его тулуп сполз с одного плеча, сполз потом и с другого и свалился на снег.

Дергая его за бороду, боярин, — ибо это был он, — продолжал кричать;

— Своих перестал узнавать! Мало я тебе переплатил за одну эту неделю. Молчанов сейчас тут проехал? Знаешь его?

— Как не знать. Точно и в кости поиграть… Да он, должно, домой…

— Проехал?

— Проехал сам третей! Только те, должно… Один-то, должно, холоп. Да и другой, должно, тоже холоп.

Боярин оставил его и побежал обратно к саням.

— Отпирай! — крикнул он, вскакивая в сани.

Глава X.

Молчанов сидел за столом в маленькой душной комнатке и примачивал намоченной в вине тряпкой рану на щеке.

Тряпка была красная от крови и вино в медной, с двумя ручками на высокой точеной ножке, чаше тоже покраснело.

Будто в чаше было налито не вино, а кровь.

В подсвечнике о трех рожках из зеленой бронзы, цвет которой походил на старую плесень, в одном из рожков горела красная восковая свеча.

Против Молчанова стояла девушка, та, что встретилась ему на лестнице в боярском доме.

Одета она была по-польски, в платье с узкой талией и небольшим вырезом на груди. Рукава доходили только до локтей и оканчивались здесь кружевами. На обеих руках было по широкому золотому браслету.

Но богатого на ней только и были эти браслеты. Платье было из дешевой материи, не новое и не вполне чистое.

Зато сама она была прекрасна, как букет из роз и васильков. У неё были румяные губы, румяные щеки и синие, почти черные глаза. И сколько жизни было в ней! Ее и правда словно родила весна или веяла весна в ней, в её глазах, на румянах щеках и губах.

За минуту назад, она едва держалась на ногах, потому что они у неё дрожали от страха и была бледна, с лицом, напряженно вытянувшимся и широко открытыми неподвижными глазами.

Она также стояла здесь и смотрела на Молчанова, который весь был забрызган кровью.

Но, эта кровь была не его кровь. У него оказалась только поранена щека, и в ней тогда, — как только она поняла, что Молчанов неопасно ранен— опять загорелась весна радостная и жаркая, опять взошло солнце, занялась румяная, с каплями росы на цветах, заря.

И в этой её радости две слезы, блиставшие на ресницах, были сейчас ей к лицу, потому что они говорили о том чувстве, загорающемся в сердце каждого человека в свое время и которое тоже прекрасно, как весна.

Она, однако, быстро смигнула слезы и сумела совладеть с собой и спрятать эту вою радость, когда Молчанов взглянул на нее.

— Чуть было не убили, — сказал он, — не скажи вы мне у них, где живете, и, вернее всего, убили бы. Ведь это знаете кто?

Она посмотрела на него и сказала тихо:

— Кто?

— У которых я вас встретил. Что, вы гадать, что ли, туда ходили?

Она наклонила голову.

— Да.

— Я тоже…

Но он не стал говорить дальше и спросил тоже тихо:

— А отец… Спит?

Она сказала:

— Он сейчас выйдет.

И указала пальцем на маленькую-меленькую дверь, похожую не на дверь в комнату, где живет человек, а на дверцу в каморку, где держать разную домашнюю рухлядь.

— Он там, — сказала она и, когда Молчанов посмотрел на дверь, быстро и жадно взглянула на него. Но она была настороже и сейчас же тоже повернулась к двери и стала смотреть туда. И смотрела до тех пор, пока Молчанов ее не окликнул.

— Сара?

Но она ответила ему на этот его зов, не отводя глаз от двери и не глядя на него.

На щеках у неё понемногу разливался румянец.

— Что, пане?

— Ей-Богу, вы за меня испугались.

Он успел уже свернуть в виде бинта платок и завязывал им рану, подняв обе руки и стараясь потуже стянуть концы платка на темени.

— У меня ничего не выходит, — сказал он, — помогите мне.

Она подошла к нему и завязала платок.

Когда она завязывала, он спросил еще тише, чем раньше:

— Помните «Ave santanas»?

Она стала вся красная. Он не видел её лица, но он чувствовал, как заторопилась вдруг её руки, затягивавшие узел.

Сейчас же она отошла от него. И когда она отошла от него и остановилась в стороне с опущенной головой, она провела по лбу ладонью, будто вспоминала что-то.

Но уже на её лице не было румянца. Оно стало почти серым. И это было так заметно в ней, еще сейчас розовой как утро.

Она медленно подняла голову и сказала, остановив на нем потухший и тусклый взгляд:

— Теперь этого нет. Я же вам сказала еще там…

Но её глаза были устремлены прямо на него. Она не прятала их. И по мере того, как она глядела на него, глухая, скрытая мука и боль разлилась в них.

Так, может быть, смотрят в лицо умершему дорогому и близкому человеку, позабывши стыд и не стесняясь присутствием посторонних, потому, что можно ли думать в эти минуты о посторонних.

И Молчанов, который знал эту девушку еще там, в Подолии, и встречался с ней в замке Христиана Пандурского, понял, что для неё он сейчас и посторонний, и вместе с тем по-прежнему дорогой человек.

По-прежнему. Но у них почти-что ничего не произошло. Она только любила его общество больше, чем общество других мужчин.

Она не была еще членом секты, только готовилась в нее вступить и лишь один раз присутствовала на церемонии прославления «Падшего». После она перестала ходить к Пандурским, у которых, может быть, и бывала потому, что секта не делала различия между национальностями своих членов и все были дети «Падшего». Одетая по тогдашней моде, эта еврейская девушка веселилась и танцевала наравне с другими и наравне с другими слушала поучения худого бритого старика, на тонких ногах, родом француза, необходимые, чтобы стать действительным членом секты. Но то, что она увидела на церемонии прославления Падшего, когда многие из членов секты стали уверять, что Падший здесь, среди них, заставило ее бежать прочь отсюда.

Она и действительно убежала, не дождавшись конца церемонии. И хорошо сделала, потому что…

Но Молчанов, когда вспомнил потом об этом её бегстве из залы, где происходила церемония, не думал никогда, что она сделала хорошо. Церемония оканчивалась обыкновенно неистовой вакханалией в честь «Падшего» и ради него.

Потом она и её отец совсем куда-то исчезли.

Молчанов никак не ожидал, что найдет их в Москве.

Если бы не она, если бы, встретив ее и найдя ее такою же прекрасной, как раньше, он не спросил, где они живут, ему, вероятно, пришлось бы совсем нехорошо.

Скрипнула дверь, и в узенькую дверь протиснулся Филин в круглых своих очках.

Глава XI.

С Сарой Молчанов держался как равный с равной. Иногда он даже забывал, что она еврейка.

Отцу же её он говорил ты. Сказать ему «вы», к чему он привык в Польше, попав в общество тамошних панов, он не мог, хотя бы и ради Сары.

К Саре, впрочем, у него не было никакого глубокого чувства, и он ее больше любил в нарядном бальном платье, чем, когда встречался с нею у неё на дому…

Войдя, Филин низко поклонился Молчанову.

Потом, он приложил обе руки к щеке, приблизительна в том месте, где предполагалась у Молчанова рана, и закачал головою.

— Ай-ай-ай! — заговорил он, причмокивая и присвистывая.

Казалось, ему самому стало больно.

— И кто же это? — спросил он. — Пан такой хороший фехтовальщик. Вы что говорите?

И он быстро повернулся к Молчанову и приставил к уху ладонь, держа ее ребром сзади уха.

Он был глух.

— Пока ничего, — сказал Молчанов, — а сейчас скажу. Дай мне, пожалуйста, вина что ли. Только покрепче этого.

— Зараз, — сказал Филин. — Но дайте же мне на вас посмотреть. Боженьки мой! Да, пан весь в крови.