Разные лица войны (повести, стихи, дневники)

Геля послушно поднялась и вышла, а он, не вставая, дотянулся до телефона и набрал номер редактора.

Редактор долго не подходил, секретарша несколько раз говорила: «Еще минуточку!» – наверное, в редакции подписывалась последняя полоса. Наконец в трубке послышался недовольный голос редактора:

– Ну чего тебе не спится? Семейная жизнь надоела? Могу вызвать!

– Вызывай, – сказал Лопатин. Кажется, в его голосе помимо его воли что-то дрогнуло, и редактор почувствовал это.

– Хорошо, – сказал он. – У тебя есть машина?

– Отпустил.

– Сейчас пришлю. – Редактор повесил трубку.

– Нате, курите, – протянул Лопатин Геле пачку «Беломора», когда она вернулась и, разлив по стаканам чай, снова села напротив него.

– Спасибо, я уже привыкла к махорке.

– Ответьте мне, но только честно, почему вы вдруг сейчас мне это сказали? – спросил Лопатин, радуясь, что он довольно удачно имитирует спокойствие. – Вы поссорились с ней?

– Не больше, чем много раз до этого.

– Тогда почему же?

– Не знаю, – сказала она, – наверное, мне просто надоело столько лет смотреть на все это. А потом я сегодня вдруг поглядела на себя в зеркало и вспомнила, что я, в сущности, уже немолодая женщина, ваша ровесница. Видите? – Она приподняла со лба свои пестрые крашеные волосы и показала седые корни.

– А какое это отношение имеет одно к другому?

– Не знаю. Очевидно, имеет. – Она помолчала. – Хорошо, что я не сказала вам ничего нового.

Лопатин услышал за окном гудок машины и встал.

– Вы что, опять уедете на фронт?

– Должно быть, а что?

– Если я съеду от вас, я занесу ключи к вам в редакцию.

– А чего ради вы съедете?

– Кажется, я устроюсь сестрой-хозяйкой в один госпиталь. Ведь вы не собираетесь высылать мне свой аттестат?

– Не собираюсь.

– И никто не собирается. А мне жрать надо. И кроме того, чувствовать себя нужной не только нашей с вами дамочке!

Она впервые на памяти Лопатина так сказала о Ксении.

«Да, они сильно поссорились, – подумал Лопатин, – месяца на три. А впрочем, вдруг и насовсем. Бывает в жизни и так».

– Оставьте мне ваш «Беломор», не скупитесь, – густо закашлявшись, сказала Геля, когда Лопатин, вставая из-за стола, потянулся за пачкой, – а то я с этой махоркой совсем превратилась в мужика. Вы спросили, почему я вам сказала? Может быть, потому, что война, и во время войны все это как-то... – Она не договорила. – Если я съеду, я тут все приберу и запру. Не беспокойтесь.

– Я не беспокоюсь.

Лопатин надел ушанку, застегнул полушубок и вышел вместе с ней в коридор.

– Вы способны объяснить мне, – спросил он, уже взявшись за ручку двери, – чего она пошла вчера к редактору клянчить, чтобы я вернулся? Чего ради была эта комедия? – Говоря это, он почувствовал прилив злости от мысли об еще предстоявшем ему объяснении с редактором.

– А вы что, только сейчас узнали, что у нее семь пятниц на неделе? – зло, вопросом на вопрос ответила Геля. – То, что я дура, вы мне часто давали понять, а то, что она дура, так за пятнадцать лет и не заметили?

Лопатин молча кивнул ей и вышел. А она, не затворяя двери, посмотрела ему вслед и, вынув из кармана халата предназначенное для передачи ему Сюнино письмо, полное лжи и душевной сумятицы, изорвала его на мелкие кусочки своими желтыми прокуренными пальцами.

Когда Лопатин вошел в редакторский кабинет, все полосы были уже подписаны, номер ушел в машину, но редактор, по старой газетной привычке, еще не ложился спать, ожидая, когда выпускающий принесет первую пачку пахнущих краской газет. В редакции шутили, что редактор не ложится спать, пока не понюхает газету. Шутили, впрочем, с оттенком уважения; редактор знал свое дело, а люди ценят это и в тяжелых начальниках.

– Прибыл? Садись, сейчас нам чаю дадут, – сказал редактор, увидев входящего Лопатина, и всем телом устало потянулся в кресле. – И как это только тебя жена отпустила...

– Она улетела, – сказал Лопатин садясь.

Редактор присвистнул, хотел ответить что-то резкое – он не привык лезть за словом в карман, – но в эту минуту вошла секретарша с чаем, и он остановил себя. Пока она стлала на стол салфетки и ставила на них чай и галеты, он смотрел на Лопатина и вспоминал, как именно в это время и именно на этом месте сидела вчера ночью его жена.

До вчерашнего дня он не знал жены Лопатина. Она была непричастна ни к их делам, ни к их дружбе. Он просто знал, что у Лопатина есть жена – красивая и много моложе его. Вот и все. Вчерашняя встреча оставила у него в памяти впечатление какого-то длинного сумбура. Он еще цинично подумал тогда, что, наверное, у этой красивой и слезливой женщины есть свои приятные для мужа стороны, но разговаривать с ней утомительно. Рыдала, говорила о том, сколько семей на ее глазах уже разрушила война, умоляла хоть на одни сутки вызвать в Москву ее мужа, чтобы и у них не случилось того же самого. А теперь, когда вызвала, – нате, здравствуйте – улетела, не дожидаясь Лопатина!

– Ну, что будешь теперь делать? – спросил редактор, когда секретарша вышла.

– Перейду обратно на казарменное положение. – Лопатин не преуменьшал и не преувеличивал своей горечи; еще не понимая, какой будет теперь его жизнь, он твердо знал – такой, как была, она уже не будет. Чувство бесповоротности притупляло боль.

– А может быть, отпустить тебя – слетаешь к ней сам дня... – Редактор хотел расщедриться и сказать – на три, но характер взял свое: – Дня на два?

– Спасибо, нет, – сказал Лопатин.

– А чего она все-таки приезжала ко мне, можешь мне объяснить? – спросил редактор.

– Не могу, – хмуро сказал Лопатин. Ему сейчас было стыдно за все – за свой вызов, за ее приход, за время, украденное у этого очень занятого и очень усталого человека на нелепый разговор с нелепой бабой. – А отпуск, – добавил он, вставая, – если считаешь это возможным, на два-три дня ты мне все же дай!

– Зачем?

– Слетаю к дочери, она со школой в деревне, под Горьким.

Редактор задумался. В его строгой душе была слабая струна. Единственный сын через неделю кончал курсы младших лейтенантов, и редактор почти каждый вечер боролся со стыдным желанием снять трубку, позвонить своему старому товарищу в управление тыла и хотя бы на первое время устроить судьбу сына так, чтобы поменьше бояться за его жизнь. Он старался оправдаться перед самим собой тем, что он-то лично никогда не отступал перед опасностями, наоборот, искал их. Так неужели он не завоевал себе права подумать о сыне? Но в последнюю секунду трубка каждый раз молча ложилась на рычаг, и номер оставался не набранным.

Просьба Лопатина застала редактора душевно обезоруженным.

– Хорошо, лети, – сказал редактор. – Можешь даже послезавтра, если завтра к вечеру новогоднюю передовую сдашь. И еще тут от Гурского кое-что осталось – пройдись, поправь до отлета. – И он протянул целую пачку гранок и, еще раз мысленно проверив себя, не дает ли поблажки Лопатину, повторил: – Лети! – Он по-своему любил Лопатина и не скрывал своей дружбы с ним, но именно поэтому гонял его взад и вперед еще беспощадней, чем других корреспондентов, чтобы никто не мог упрекнуть их обоих. – Да, три дня отпуска после полугода на фронте – к этому вряд ли найдутся охотники придраться... – Однако он все же не удержался и сказал, чтобы Лопатин постарался привезти с собой из Горького какой-нибудь тыловой материал для газеты.

Лопатин укоризненно посмотрел на него: ну зачем такая скаредность?

– Привези, учитывая наши с тобой отношения: чтобы комар носу...

Лопатин кивнул.

– Ладно, чтобы комар носу...

Он перестал следить за собой, и лицо его сделалось печальным.

– Может, ты хочешь выпить, у меня есть немножко водки? – спросил редактор. В его устах это было необычайное предложение, и Лопатин понял его смысл.

– Спасибо. С горя не пью, – сказал он. – Пойду спать. – И вышел, разминувшись в дверях с выпускающим, несшим пачку свежих газет.

Зайдя в свою редакционную комнату, он скинул валенки и лег на койку, заложив руки за голову.