Разные лица войны (повести, стихи, дневники)

– А что же п-по-вашему, – вдруг подал реплику Гурский, – на месте тех, кто п-погиб, должны быть поставлены стеклянные колпаки и мемориальные плиты? Скажем, вот вы п-погибнете, а вместо в-вашего редакционного стола у вас в кабинете поставят м-мемориальную плиту? Мне интересно, как именно вы себе это п-представляете?

– Я представляю себе, – сгоряча не обратив внимания на иронию Гурского, сказал Туликов, – что на тех, кто бежал из Москвы в эти трагические дни, должно быть выжжено на всю жизнь клеймо.

– А г-где? Именно? – спросил Гурский.

– Да подожди ты, мешаешь ему, – сказал Тихомирнов. – Видишь, человек в запале...

– Я не мешаю ему, просто мне интересно в-выяснить п-практически, где он намеревается ставить свое к-клеймо: если на лбу, то это обезобразит н-некоторых м-моих знакомых, в т-том числе и женщин, если же он б-будет д-делать это н-не-сколько п-пониже п-поясницы, то это знач-чительно п-практичней, и в ряде случаев я готов его п-поддержать!

– Да бросьте вы шутки шутить! – наконец-то поняв иронию, крикнул Туликов. – Вы паясничаете, а я серьезно говорю!

– Н-ну, если серьезно – жаль! Я до сих п-пор имел наивность считать, что вы говорите несерьезно. А если серьезно... Подождите! – Взяв карандаш, Гурский постучал по столу. – Вы же сами просили: серьезно! Теперь п-послушайте! Кто вы такой, Туликов, если говорить серьезно? Может быть, вы Талалихин или Гастелло? Может быть, в-вы истребитель танков или рядовой пе... пе... пе... – Он хотел сказать пехоты, заикнулся сильней обычного и, махнув рукой, сказал: – В общем, солдат? Кто вы т-такой, и что, собственно, произошло от того, что вы остались в Москве, а не уехали? Десять т-тысяч д-дворников осталось в Москве: девять т-тысяч п-потому, что им не было п-приказано уезжать, д-девятьсот – ч-чтобы воровать в пустых квартирах, а несколько д-десятков, в-вполне допускаю, п-потому, что н-ничего не имели п-против п-прихода немцев. Так чем вы лучше этих дворников!

– Ну, знаете, за это в морду бьют, – сказал Туликов.

– Прошу извинения, вы меня не п-поняли, – спокойно сказал Гурский. – Я говорю о тех вп-полне п-порядочных дворниках, которые, как вы, не уехали п-потому, что им этого не приказали. Так чем вы лучше их? П-почему они не сидят и не п-произносят таких речей за водкой, которой, кстати, у них нет, потому что она в Москве стоит восемьсот рублей литр, а вы сидите и п-произносите эти речи? Что случилось? Вам приказали, и вы остались п-писать свои п-передовые. А д-другим приказали, и они уехали. А третьим не п-приказывали, но они все-т-таки уехали... К-конечно, это прискорбно, но на фронте тоже д-далеко не всегда и не все отходили т-только по п-приказу. А вы п-попробуйте п-представить себе, как сейчас себя чувствуют те, к-кто остался, например, в Смоленске.

– Я никогда не верил, что Москву возьмут, – горячо сказал Туликов.

– А они, м-может быть, тоже до п-последней минуты не верили, что Смоленск возьмут... – сказал Гурский и вздохнул. И Лопатин, услышав грустный вздох этого насмешливого человека, вдруг вспомнил свои собственные, близкие к этому мысли, тогда, ночью в Одоеве, в райисполкоме...

– Чего же вы хотите в конце концов? – озадаченно спросил Туликов.

– Я хочу очень п-простой вещи: чтобы вы думали немножко б-больше, чем этот стул или стол. – При этих словах Гурский снова постучал карандашом по столу.

– Ладно, мне наплевать на все эти ваши штучки, черт с вами; ответьте мне прямо на вопрос: почему, например, вы не уехали?

– Н-не знаю, – пожал плечами Гурский. – Во-первых, мне редактор сказал как-то очень неопределенно: «Может быть, вы т-тоже п-поедете в Куйбышев?», а я н-не люблю, когда м-мне говорят «м-может быть». Во-вторых, вы знаете, тут я с вами согласен, я т-тоже не верил, что немцы возьмут Москву...

– Вот видите, а другие не верили и бежали. Об этом и речь!

– А я, между п-прочим, не знаю, п-почему я не верил, – сказал Гурский. – П-просто так, не верил, и все! Хотя шестнадцатого октября в это вполне можно было п-поверить. И я не осуждаю л-людей, которые п-поверили в это...

– Напрасно, – сказал Туликов. – Кто не верил в то, что мы не сдадим Москвы, тот не верил в победу.

– П-простите, но это не одно и т-то же.

– А вы допускаете, что мы бы отдали Москву и все-таки победили?

– Вполне. И м-могу даже...

– Только без исторических аналогий, – лежа на кровати, впервые вмешался в разговор Лопатин, знавший, что Гурский, историк по образованию, любит блеснуть своими познаниями.

– Х-хорошо! Хенде хох! – кротко улыбнулся Гурский и высоко поднял обе руки.

– Эх, до чего же вы все умные, – оглядываясь кругом, сказал Туликов. Хотя с ним не спорил никто, кроме Гурского, он понял, что сочувствие не на его стороне. – А я вот до гробовой доски не прощу тем, кто бежал в октябре. Не прощу – и все тут!

Гурский молча пожал плечами.

– Какая чепуха, – сказал Лопатин. – Не забуду! Не прощу! По нашей русской отходчивости и забудешь и простишь даже и тому, кому прощать не надо!

В комнату вошел редакционный шофер с вещевым мешком в руках. – Куда поставить, товарищ батальонный комиссар? – обратился он к Тихомирнову и сказал, что паек получен полностью, за исключением подбелточной муки.

Гурский, как всегда, был прав – Тихомирнов действительно посылал машину за пайком. Через пять минут Лопатин, покряхтывая, поднялся, простился с товарищами, оделся и вышел к машине.

– Слушай, д-дружок, – тихо и серьезно сказал ему Гурский, в накинутом на плечи полушубке вышедший проводить его к машине. – Ты не обижайся, что я вместо т-тебя п-приехал. Я, п-правда, сюда еще раньше п-просился, но он т-тогда отказал. А с-сегодня вдруг сам в-вызвал: п-поезжайте, з-замените Лопатина! П-по моим сведениям, у него вч-чера н-ночью целый час сидела т-твоя жена и закапала ему слезами все сукно на столе. В общем, п-по-моему, у тебя там, в семье, дело д-дрянь, поэтому он и п-переиграл: м-меня сюда, а т-тебя вместо м-меня. И д-даже велел п-передать, что ты можешь с-сегодня н-ночью, не являясь в редакцию, ехать п-прямо домой, к жене, а к н-нему – только з-завтра. Это было т-так на него не п-похоже, что я д-даже взд-дрогнул. Ты извини, ч-что я к-каркаю, но я не хотел, чтобы ты являлся к ней д-домой в состоянии всеобщего и п-полного р-разоружения. Извини, но я в дружбе ч-человек тяжелый...

– А легких, их пруд пруди! – сказал Лопатин и, несмотря на то что у него кошки заскребли на сердце, благодарно пожал руку Гурскому.

Всю дорогу до Москвы Лопатин пролежал на заднем сиденье машины. Боли в животе не то стали слабее, не то он к ним привык.

«Кажется, ничего особенного, а полежу день, и вовсе пройдет», – успокоенно подумал он, поднимаясь по лестнице к себе на пятый этаж.

Дверь открыла Геля – она была одета в халат Ксении и в ватник поверх него. В зубах у нее дымилась свернутая из газеты козья ножка.

– А где Ксения? Спит?

– Она улетела. – При всей неприязненности их отношений с Лопатиным в голосе Гели не было торжества.

– Ну и черт с ней! – неожиданно для себя хрипло крикнул Лопатин, швырнул в угол вещевой мешок, прошел в комнату и сел, не раздеваясь, только расстегнув на два крючка полушубок.

Геля опустилась напротив него, продолжая дымить самокруткой. Кажется, она ожидала расспросов.

– Что смотрите на меня, Ангелина Сергеевна? Считаете, что я расстроен? – с вызовом спросил Лопатин.

– Она изменяла вам раньше и изменяет сейчас, – сказала Геля тихим, непохожим на себя голосом, отвернувшись от Лопатина и глядя куда-то в угол. – А вы...

– А я знаю это не хуже вас, – инстинктивно и мгновенно солгал он, защищаясь от подробностей. Он не знал этого, во всяком случае не был в этом уверен, но сейчас ему показалось, что он знал. Сейчас все это уже не имело того значения, какое имело бы еще вчера. По крайней мере так казалось ему в эту минуту. – Согрейте мне чаю, – сказал он, – и, если это будет быстро и он будет крепкий, обещаю не обижать вас сегодня, честное слово.