Страна обширна и сурова…
Где шла дивизия Грязнова?
Дни битв ушедших далеки.
Бинтуя раны на привале,
Какие песни запевали
Тогда латышские полки?
Тысячелетья горы сдвинут,
Моря нахлынут и отхлынут,
Но сохранят народы их
В сердцах,
Над всем, что есть на свете,
Как знамя над Кремлем и ветер,
Как сабли маршалов своих!
Местами вид тайги печален —
Сожженный, набок лес повален, —
Здесь падал некогда снаряд,
Средь пней крутых, золотолобых
В глухих запрятаны чащобах
Следы утихших канонад…
Лишь ветер помнит о забытых,
Да на костях полков разбитых
Огнем пылает псиный цвет,
Бушуют травы на могиле…
Снега непрочны. Весны смыли
Фомы широкий, тяжкий след.
Он всё изведал: бренность славы,
Ночные обыски, облавы
И мнимость нескольких удач…
По-бабьи, в плач шрапнель орала,
До Грязных Кочек от Урала
Бежало войско принца вскачь.
Попы спились, поют в печали,
Степные кони одичали,
Киргизы в степи утекли.
И Кочки Грязные — последний
Приют — огонь скупой и бледный
Туманной цепью жгут вдали.
Владеют красные Форштадом…
Конь адъютанта пляшет рядом,
И потемнелый, хмурый весь,
Фома, насупив бровь упрямо,
Велит войскам:
— Идите прямо,
А я здесь на ночь остаюсь,
В селенье, по причинам разным. —
Он стал спускаться к Кочкам Грязным
Витой тропинкой потайной —
И на минуту над осокой
Возник, сутулый и высокий,
Деревню заслонив спиной.
Окно и занавес из ситца.
Привстав на стремени, стучится
Фома:
— Алена, отвори!
— Фома, сердешный мой, болезный. —
Слетает спешно крюк железный,
Угрюмо принц стоит в двери,
В косматой бурке, на пороге:
— Едва ушел. Устал с дороги,
Раскрой постель. Согрей мне щей.
Подруга глаз с него не сводит.
Он, пригибаясь, в избу входит,
На зыбку смотрит: — Это чей? —
И вплоть до полночи супруги
Шумят и судят друг о друге,
Решают важные дела,
В сердцах молчат и дуют в блюдца.
И слышно, как полы трясутся
И шпор гудят колокола.
Не от штыка и не от сабли
Рук тяжких кистени ослабли,
Померкла слава в этот раз.
Фома разут, раздет, развенчан, —
Вот почему лукавых женщин
Коварный шепот губит нас.
На Грязных Кочках свету мало.
Выпь, нос уткнувши, задремала,
Рассвет давно настал — всё тьма.
Щи салом затянуло, водка
Стоит недопитая…
……………………………………………..
Вот как
Исчез мятежный принц Фома.
1935–1936 Рязань
ХРИСТОЛЮБОВСКИЕ СИТЦЫ. Поэма в трех частях
Четверорогие, как вымя,
Торчком,
С глазами кровяными,
По-псиному разинув рты, —
В горячечном, в горчичном дыме
Стояли поздние цветы.
И горло глиняное птахи
Свистало в тальниковой мгле,
И веретёна реп в земле
Лежали, позабыв о пряхе —
О той красавице рябой,
Тяжелогрудой и курносой,
В широкой кофте голубой,
О Марье той желтоволосой.
От свежака пенноголова,
Вода шаталась не спеша,
Густого цвета золотого,
И даже в пригоршне ковша
Она еще была медова…
Она еще была, как ты,
Любимая!
Забыто имя —
Не оттого ль в горчичном дыме,
По-псиному разинув рты,
Торчком,
С глазами кровяными
Восстали поздние цветы!
Спят улицы.
Трава примята.
Не Христолюбова ль Игната
Нам нужно вспомнить в этот раз,
Как жил он среди нас когда-то
И чем отличен был от нас?
Тычинский поднимает руку:
— Да, вспомнить нам его пора,
Он затевал игру-разлуку
У позднышевского двора.
Рыбак, в рассветную погоду
Он вместе с нами в тине вяз,
Он с нами лазал в эти годы
Зорить чужие огороды —
Не отличался он от нас. —
И Коробов в ответ:
— Он лазал
По огородам с нами. Но
Известны здесь как богомазы
Все Христолюбовы давно.
Был дед его кровей суровых,
Держал его в руках ежовых
И в темной горнице своей
Учил писать Золотобровых,
Сурмленых божьих матерей.
Хоть было мало в этом проку,
Но отдышаться дал им нэп,
И шли поблажки,
И, жестоко
Влюблен в Исусов желтооких,
Дед всё сильней в упорстве креп.
Окреп в своем упорстве яром
И малевал святых церквам
И обновленческим,
И старым,
И староверческим скитам.
Но слухи шли, что Христолюбов
(Хоть и почтенна седина)
Охоч до смятых бабьих юбок
И до казенного вина.
Что коль не ладится работа,
То матерится в бога он
Так, что сурьма и позолота
Хрустят
И сыплются с икон.
А внук давно привык к скуластым,
Угрюмым ликам расписным,
Его теперь тянуло к яствам,
Лежавшим грудой перед ним:
К черемухам, к багровым тучам,
К плотам, идущим не спеша,
И к щукам, и к язям пахучим,
К кистям турецким камыша,
К платкам-огневкам, к юбкам драным,
К ветрам душистым в зеленях,
К золотопятым и румяным
Соседкам, пьющим чай в сенях.
Сколь ни работал по указке,
Сколь дрожь ни чувствовал в руке,
Вставали радугою краски
На горьком дереве ольхе,
Весенним цветом,
Цветом пылким…
И замечать стал дед — вот-вот
По божьим скулам вдруг ухмылка
Лучом лукавым проскользнет.
В очах апостольских — туманы,
И у святых пречистых дев
Могучи груди,
Ноздри пьяны
И даже губы нараспев!