Собрание сочинений. Том 2

шли от очередей к домам

в Европу прорубать окно

размером с видеокино.

Но

под милицейские сирены

играл по думам перепуг —

шло тысяч душ переселенье

из Ленинграда в Петербург,

которые неслись назад

из Петербурга в Ленинград.

Тот на Петра напялит кепку.

Тот памятник, как зуб, дерет.

В троллейбусы,

прилепленные к небу скрепкой,

лез с кринолинами народ.

Мы ехали из Ленинграда в Петербург.

В метафизическом, конечно, смысле.

Не мысли мчались в нас. Мы — в мыслях.

И всюду мысль Его присутствовала.

Он в ней себя не узнавал.

И горизонтом вслед бежала

мысль о падении Державы.

Стоял санкт-петербургский урка.

Спросили, опустив стекло:

— Далеко ли до Петербурга? —

— До Петербурга далеко!

Стрельцы в подвалах ленинградских.

Сквозь страшных лет перетерпург

радищевски нам добираться

из Ленинграда в Петербург.

Неужто мы в ослепших ралли

(Звезда — как карлик пятирук)

путь к Петербургу потеряли,

потеряли Петербург?

Навстречу ехал «мерседес»,

приют убогого чухонца.

Шла осень. Падали червонцы.

Лез к микрофону мракобес,

что будет город заложен

за виски, диски и бекон.

Сан Петербурга без Империи?

В обломках рухнувших колонн?

Жизнь пела, красно-сине-белая.

И думал он.

Вкусив отсутствующий поридж,

в кафе прочел он «Коммерсантъ»:

«Ебал я ваш Конгресс, — сказал Ростропович...»

Как тут оспоришь?

Сей гениальный музыкант

был эротический гигант.

На мысы набегали мысли.

Командировочные мылись.

Светало. Выплывал утопленник.

Томимы светом изнутри,

на берег выходили topless,

как белой ночью фонари.

Как Он почувствовал, пригубя

российскую мадам Клико,

дистанцию до Петербурга —

до Петербурга далеко!

И, голосуя, хорошела

кровь царскосельских кастелянш —

студентка с ключиком на шее,

как крестик ранних христиан!..

Навстречу мост. И город близко.

Взошел на мост. Был ветер груб.

Мост оказался — «Сан-Франциско —

Санкт-Петербург».

Туда неслись мыслители из Петербурга!

В снегу желтели, далеки,

как будто «Мальборо» окурки,

ампирные особняки.

Он помнил белизну колонн,

но Он

уже был над океаном.

Под ним, мигая красным пунктиром,

проносились мировые иноязычные мысли.

И каждая шептала: «Miss you».

На кремовой «Волге» Он даже различил

номер «СПБ-1836» — как гриф прижизненного

издания Онегина.

Мысль не отнекивалась.

Все мысли были о России.

И каждая программировала,

разрабатывала маршрут —

«Ленинград — Петербург».

Сомнительная мысль бежала —

о рождении метафизической державы.

И пел лемур, как Винни-Пух:

«Да здравствует Санкт-Ленинбург!»

Есть строчки старые в тетради,

застрявшие в моей судьбе:

«Приснись! Припомни, бога ради,

ту дрожь священную в Тебе,

как проступает в Ленинграде

серебрянейший Спб».

Теперь проступит в Петербурге

им пережитый Ленинград —

в консерваторской партитуре

ушедших голоса звучат.

Люблю на туче тень иглы,

на душах строгих след офорта,

бардов студенческих аорты,

и баночки из-под икры

над крышею аэропорта,

шофера в поисках искры,

и полный тяги и игры

сырой твой голос сквозь ворота.

И апельсиновую шкурку

дубленки, сброшенной тобой...

И ключик от Санкт-Петербурга

горит на шейке, золотой!

Как нам вернуться в первородство?

Как нам вернуться в Петербург?

Зачем в года переворота

мы Пушкина встречаем вдруг?

Он, помню, по телемосту

шел в эту сторону. Мы — в ту.

1994

Two-sovka