Иглы мглы

От короля до моли,

хоть зрячи, всё — слепы,

мы все играем роли

по милости судьбы.

Приманка ли, обманка

трепещет на ветру,

и сладко жжется ранка,

живая поутру.

А вечером поглубже

уйдя в чужую тень,

подумай-ка получше,

чем встретить новый день.

И прошептав неслышно

два слога, как пароль,

душою ты продышишь

к утру другую роль.

В душе — предвестие разлуки. Скрежещет время-маховик. Рябина заломила руки, прощаясь с летом в этот миг. А как восторженно и пьяно она могла еще вчера сыграть на лунном фортепьяно твист, рок-н-ролл, et cetera… Сегодня подурнели листья. С осенним возрастом в борьбе ее доверчивые кисти опять протянуты к тебе. Взрывает цепь ассоциаций любви неодолимый пласт, и ты не можешь отказаться от этих торопливых ласк.

Лес переполнен чертовщиной.

Грибами. Ягодой. Орехами.

Ты — женщина, а я — мужчина.

Вот и приехали.

Еще сидим на чемоданах

и дурью маемся.

А лес бушует без обмана

и не ломается.

Он ждет нас каждую минуту,

заманивая всеми тропками,

чтоб сделать сильным лилипута

и смелой — робкую.

Поглажу дерево рукою,

почувствую через кору

движенье встречное, такое,

чему и слов не подберу.

Оно без рук меня обнимет,

оно без голоса шепнет,

и все печали отодвинет,

как будто главное поймет.

Не нужно зряшное мусолить,

любовь переживет века.

Кора шершавая, в мозолях,

как будто бабушки рука.

Пейзаж подмосковный обычен:

березы, осины, дубы.

И что ты, художник, набычен,

неужто страшишься судьбы?

От времени сточены зубы

и десны — растертые в кровь.

А все-таки мы — однолюбы,

ты веришь в такую любовь?

В любовь к неказистой отчизне,

какая с годами сильней,

которая больше всей жизни,

ведь жизнью обязаны ей.

И этот пейзаж подмосковный,

такой заурядный пейзаж

до слез прошибает невольно

и требует взять карандаш.

Запомни, запомни, запомни:

березы, осины, дубы…

Ведь это воистину корни

твоей невеликой судьбы.

До чего скрипучие полы, расскрипелись пьяно половицы. Да уж, не продать из-под полы, сбрасывая лихо рукавицы, совесть. Незаметно. Воровски. Упиваясь собственным всезнайством. Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством. С нажитым богатством. Ничего человек не унесет с собою. Одного себя лишь, одного. Почему же все берет он с бою? Почему не думает о том, что он наг приходит, наг уходит, вечно скарбом набивает дом и скорбит при нищенском доходе? Но занозы совести остры, не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишут зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных и от судей не спасут ни при соц., ни при капитализме.

Мне нравится погода без всяческих невзгод, такое время года, когда душа поет. Ликует неба просинь, бликует солнце в глаз… Малеевская осень сегодня началась. Деревья не понуро повдоль дорог стоят, и мощные фигуры писателей хранят. От дождика и града, и всяческих невзгод. Ведь высшая награда, когда душа поет. Когда такое время, когда такая явь. Ты только ногу в стремя попробуй не поставь. Страна, как конь, несется на западный манер и сесть на иноходца сейчас дурной пример. Ликуйте, инвалиды! Ликуйте, дураки! Стремиться в индивиды сегодня не с руки. Аж в воздухе витает особенный миазм, который вызывает наш кап. энтузиазм. Хотели перемены, шептали как пароль, так жмите в бизнесмены, скорей входите в роль! Друг другу продавайте потертые штаны, ведь вы при этом, знайте, надежда всей страны. А что при этом самом одни штаны на всех — молчать… Не имут сраму взалкавшие успех. А что при этом самом все больше алкашей — молчать… Не имут сраму наследники вождей. И все-таки погода сегодня хороша, и радостно природе ответствует душа. И все-таки надеясь на счастия залог, я этою идеей закончу монолог.

Мои соседи — простые люди.

Они — не писатели, а читатели.

Они любовные романы любят,

а стихи посылают к чертовой матери.

Они не верят пестрым газетам

и очень редко — новым вождям.

Им бы теплые ватерклозеты

и хороший зонтик к осенним дождям.

Мои соседи получают зарплату,

кстати, очень маленькую, если назвать.

Их мучения Понтию Пилату

и не снились, когда приходится покупать.

Когда приходится заходить в магазины,

на базар или вдруг толкнуться в ларьки,

оказывается: деньги не из резины,

и огорчения бывают горьки.

Мои соседи — не самоубийцы,

они успокаивают сами себя

и снова, Боже, такие тупицы,

тупо кино по TV следят.

И никто им никогда не поможет,

только проповедник помашет рукой…

Года за годами — одно и то же.

Я восхищен ими. Я и сам такой.

Летит со всех московских колоколен

неугомонный звон на сто колен:

рожденный пленным выбирать не волен,

рожденный вольным не приемлет плен.

В 15 лет — восторг, с самим собою торг, мечта: скорее стать нобелиатом; вот только — по стихам иль все же — по трудам, в которых расщеплен весь мир, как атом? А в 22 уже женат, хотя в душе по-прежнему свободен, как стихия. И в 27 избит не той судьбой, а быт, какой еще бывает быт в России… А в 30 — суета, компания не та и в голове лишь книги или бабы. Дожить до 40, надеясь, что строка останется в истории хотя бы. И снова в 50 одни долги висят, как впившиеся намертво пиявки. Быть может, в 60 издаст Гослитиздат твои двадцатилетние заявки. И если повезет, то в 70 народ тебя на четверть, может быть, узнает. А в 80 — мрак и снова всех собак повесит на тебя печать родная. И гробовой плитой предстанет шрифт литой, и позабудут разом псевдонимы. Весь твой восторг, наив, даст Бог, сдадут в архив и аспирантки будут бегать мимо. Столетний юбилей вдруг званья "соловей поэзии российской" удостоит и лет через 500 случайно идиот тебя прочтет и матерком покроет. А ты не повернешь, не опровергнешь ложь, хоть истина тебе необходима… Так вот она, судьба, поэзии раба и рифм неповторимых господина. Зачем же вновь и вновь взрывается любовь к созвучиям и мучатся подростки, и снова лавр цветет, и новый идиот блаженно рвет его на перекрестке?