Иглы мглы

Как острые листья осоки

впиваются, сталью звеня

Варлама Шаламова строки

однажды задели меня.

Мне нравились четкие фразы,

гармония мысли и чувств,

как будто бы льдинок алмазы

украсили выжженный куст.

Бывает такое свиданье,

что слушаешь стих, не дыша,

и мало душе любованья,

и вдруг прозревает душа.

Испуганный этим прозреньем,

запомнишь уже навсегда

деревьев скрипучее пенье,

алмазное звяканье льда.

И, может быть, позже узнаешь

причину подобной красы,

а все, что сейчас повторяешь,

лишь отзвук давнишней грозы.

Где ты, детство? Вздрогну и застыну, ведь забыть, наверно, не смогу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Яблоки из братского Китая, нежным воском залитые сплошь… Девочек на саночках катая, мы еще не знали слова "ложь". Мы не знали, что исчезнет детство легче, чем весною тает снег, и научит взрослых лицедейству постаревший от раздумий век. Что грядут пустые магазины, очереди, хоть и не война; что в пустые сумки и корзины ляжет грузом давняя вина. Перед нами прошлое виновно, смыт с него румян фальшивый воск; поколение отцов греховно в давних пьянках выветрило мозг. Поколенье матерей забито смотрит сквозь года на Мавзолей. Как хотелось им легко, открыто на трибуны вывести детей! Выросли наследники и сами ожидают внуков в свой черед, помавая жесткими усами, метлами седеющих бород. Где она, размеренная старость? Нега, хола, полный пансион? Лишь одно нам, видимо, осталось — сокрушать невидимый Сион. Век взыскует строгого итога, перестройка расшатала дом, яростно уверовали в Бога бывшие безбожники кругом. Быстро тает воск церковных свечек. Фрукты с хода черного несут… Не милует, а и впрямь калечит скорый на разбор народный суд. Кипяток разбуженного гнева под ноги того гляди плеснет, лишь одно потресканное небо наделяя главной из свобод: быть самим собой… Айда на рынок, чудом вспоминая на бегу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Как трещал, взрываясь, спирт фруктовый, подожженный спичкой озорной! Где ты, детство? — повторяю снова, близорукий, толстый и седой. Неужели жил, судьбу отринув, чтоб под старость вспоминать в пургу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу?

Позабыть бы их, да не могу!

Не знаю, сгинет доля рабская, сотрется ль метка ножевая?.. Москва вечерняя, декабрьская, бесснежная и нежилая… Каким раздумьем нашпигована, какими бредишь новостями: диктаторскими ли погонами, ораторскими ли костями? Тебя новаторы-доваторы еще недавно защищали, а диссиденты-провокаторы тюремным ужасом стращали. Сменилось мощное вращение и вместе с новой директивой пришло желанное прощение наоборотной перспективой. Теперь живи и только радуйся речам отъявленных пророков, и да минует участь адова вместилище земных пороков. Такой спасительной подсказкою да лунной долькой мандарина Москва вечерняя, декабрьская меня внезапно одарила. Я снова ощутил желание шагать по стылому асфальту, что мне шаманское камлание, они еще пожнут расплату… На то и доля россиянская, российское долготерпенье, чтоб озаренье марсианское вновь трансформировалось в пенье.

Топлевский давнишний монастырь

в окруженье тополей высоких…

Нынче здесь заброшенный пустырь,

лежбище животных одиноких.

Раньше кружка солнечной воды

здесь давалась путнику в усладу.

Нынче лишь безвременья следы

вызывают горечь и досаду.

Нынче лишь гоняет ветер пыль

и свирепо прорастает зелень

сквозь кирпич расколотый и гниль

посреди разрушенных молелен.

Топлевский давнишний монастырь.

Мертвые безгласные руины.

Кто освоит эту глубь и ширь?

Кто пройдет сквозь лжи давнишней мины?

Медленно качают тополя

сонными вершинами своими.

Оживает медленно земля,

обретая взорванное имя.

Воскрешает медленно народ

право на разбуженную память,

находя в религии оплот

в споре с чужеземными ветрами.

Топлевский давнишний монастырь,

ты неразрушаем, как свобода,

ты — не миф, а трепетная быль

в яростных речах экскурсовода.

Вырастут опять вокруг сады

садоводу новому в награду.

Будет кружка солнечной воды

здесь дариться путнику в усладу.

Надо только не мешать рукам

в кропотливо-истовой работе,

и тогда сверкнет оживший храм

на дороги новом повороте.

Жил-был я. Меня учили.

Драли вкось и поперек.

Тьма потраченных усилий.

Очень маленький итог.

Что я думаю о Боге?

Что я знаю о себе?

Впереди конец дороги.

Точка ясная в судьбе.

Все, что нажил, все, что нежил,

что любил и что ласкал,

все уйдет… А я — как не жил.

Словно жить не начинал.

Говорю. Говорю. Говорю. Уговариваю. Заклинаю. То люблю тебя, то проклинаю. То уныл, то надеждой горю. Понимаю, что мы далеки, но — касаются пальцы друг друга, и — смыкается линия круга, и опять на мгновенье близки. Я дорогу к тебе проторю. К твоему огневейному маю. В скалах твердых проход проломаю. И не раз свой поход повторю. Умоляю тебя: не молчи! Отвечай. Ужасает молчанье. И отчаянье ждет за плечами гильотиной в беззвездной ночи. Снова имя твое повторю, словно эхо случайного дара. Ты — награда моя, ты гитара, я мелодию, верь, подберу. Ты в ответ распахнула глаза. В них — два неба, два счастья, два моря. Ты молчишь, с моей яростью споря. Ты внезапна, как в мае гроза. Подожди, я надеждой горю. Не спеши. Я тебя понимаю. Уговариваю. Заклинаю. До утра о любви говорю.

У тебя глаза морского цвета.

У тебя глаза — два бурных моря.

Я, наверно, полюбил за это

облик твой, с твоим молчаньем споря.

Жаль, что вечно быть нельзя счастливым,

что не овладеть любви наукой.

Как прилив сменяется отливом,

встреча так сменяется разлукой.

Ты еще с утра сверкала солнцем,

но луна взошла в глазах под вечер.

Только эхо в сердце донесется

от вчерашней бесполезной встречи.

От тебя уже не жду ответа.

Ничего не вижу, кроме горя.

У тебя глаза морского цвета.

У тебя глаза — два бурных моря.