Эпистолы: друзьям моим единственным

И была у мальчика дудка на шее, а в кармане ложка, на цепочке кружка, и была у мальчика подружка на шее — Анька-хипушка. Мальчик жил-поживал, ничего не значил и подружку целовал, а когда уставал — Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил. Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам! В общем, тоже полезное дело — на дудке фигачить по дырочкам. А когда зима подступала под горло и когда снега подступали под шею, обнимались крепко-крепко они до весны. И лежали тесно они, как в траншее, А вокруг было полно войны… Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора, война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана. Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора — обезъязычевший рот его — пугал, как свежая рана.

И когда однажды вечером мальчик потянулся к Анне и уже встретились губы и задрожали тонко, там — на телеэкране — в Ираке или Иране, где-то на белом свете убили его ребенка. И на телеэкране собралась всемирная ассамблея, но не было звука, и молча топталисьони у стола. И диктор стучал в экран, от немоты свирепея, и все не мог достучаться с той стороны стекла. А мальчик весной проснулся. Проснулся рано-рано, взял на цепочке кружку и побежал к воде, он в кружку губами ткнулся, и было ему странно, когда вода ключевая бежала по бороде. А мальчик достал из кармана верную слою ложку влез в цветок своей ложкой — всяким там пчелам назло, — чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку), и было ему странно, когда по усам текло.

Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну,

И было ему странно Анну почувствовать вновь.

Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку,

Но музыку продолжать было странно,

как продолжать любовь.

Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана,

Раскрылся, как свежая рана.

И хлынула флейтой кровь.

Все струны любви на эоловой лире

Я в ночь без любви сосчитаю со скуки.

Но песню о мире — да, песню о мире —

Я буду играть на эоловом луке.

Ударю я воздух пустой тетивою:

Довольно постылой стрелковой науки!

Повейте хорошеньких женщин лозою —

Я буду играть на эоловом луке.

Что было для мести —

То будет для песни.

Сойдитесь же, лучники всех поколений, —

Пусть луки не созданы для песнопений —

Я буду играть на эоловом луке.

Пернатая смерть тетиву утруждала —

У лучников ваших натружены руки.

Довольно! — вас мало…

Довольно! — нас мало.

Я буду играть на эоловом луке.

Пусть бранная песня всей музыки старше,

Я бью тетиву — и отбой в этом звуке!

Две тысячи струн на эоловой арфе,

Но эта — одна! — на эоловом луке.

Ветер листья возжег, и вспыхнули листья.

Больно, любимая, больно…

Ветер тронул ковыль, и кони в степи закачались.

Не боли, любимая, не боли.

Отчего это вечная тяга к высокой печали?

Отчего это вечная тяга к высокой любви?

Мы с годами мудрее, добрее,

друг другом довольней…Кони тронули ветер,

качнулись в степи ковыли…

Это ты? Или это Она?

Больно, любимая, больно.

Это где-то высоко болит.

Не боли… Не боли…

Я стольких любимых оставил векам,

Годам и неделям, ночам и часам —

В тряпье и порфирах, во храме и хламе.

Они оставались в эпохе своей,

В теченье ночей и в течении дней.

И Хронос глотал своих бедных детей,

Давясь их сухими телами.

Я видел — мне тягостно зренье мое! —

Я видел, как строилось наше жилье.

И видел руины, руины…

Мне камень огромный служил алтарем,

Огонь совершался на камне, а в нем

Спекались рубины, рубины…

Был первый мой дом знаменит и высок.

Но вот я сквозь пальцы просеял песок

И я не нашел сердцевины…

Я стольких любимых оставил векам,

Годам и неделям, ночам и часам.

Я вышел.

Да, я их оставил здесь, в доме моем.

И вот я меж пальцев размял чернозем,

Но сердца я в нем не услышал.

Я непобедимее день ото дня,

Но смерть и любовь побеждают меня,

И я обнимаю, как гостью,

хозяйку в дому,

И пространство звенит.

Там Хронос бесценным рубином скрипит

И пес — пересохшею костью.

Ты просишь рассказать, какая ты…

Такая ты…

Такая ты… Вестимо —

Ты мне понятна, как движенье мима,

И как движенье, непереводима,

Как вскрик ладоней

И как жест лица…

И вот еще — мучения творца —

С чем мне сравнить любимую?

С любимой?

Я слово, словно вещего птенца,

Выкармливал полжизни с языка,

Из клюва в клюв: такая ты, такая…

Дыханьем грел: такая ты, такая…

И лишь сегодня понял до конца —

Тобой моя наполнилась рука.

Вот жест всепонимания людского!

А слово… Что ж, изменчивое слово,

Как птичий крик, вспорхнет и возвратится,

Изменчивости детской потакая,

Изменчивостью детскою губя.

И лишь прикосновенье будет длиться.

И только осязанье будет длиться.

Так слушай же: такая ты… такая…

О, слушай же, как я люблю тебя!