Легкое бремя

Раздробленность, противоречивость личности воспринималась Муни как невоплощенность, несостоятельность человеческая и творческая. Ходасевич, пережив, первую мировую войну и революцию, чувствовал, что пушкинский звук, слышимый им, невоплотим, и тосковал: «А мир под ногами в осколки летит. // И скоро в последнем, беззвучном бреду // Последним осколком я сам упаду».

«Осколочный», раздробленный мир им воспринимался как беззвучный, он влечет за собой прерывность музыки, звуки выбиваются, оставляя пустоты: «Как будто бы в тире стрелок удалой // Сбивает фигурки одну за другой».

Понадобилось еще полвека войн и катастроф, чтобы поэт с достоинством принял и «осколочный» мир, и «я» сотканное из противоречий, враждующих друг с другом; принял как норму жизни, у которой есть свои законы и правила, из которых наивысший: «Одаренность осколка // Жизнь сосуда вести» [215].

Не ощущая полноты любви, но жажду любви, полноты веры при тоске по вере, Муни мучился утратой лица, индивидуальности, и эту неполноту нес как расплату за грех, как свидетельство того, что не суждено ему, его поколению осуществиться, вырастить здоровый, плодоносящий колос.

V

Летел душой я к новым племенам,

Любил, ласкал их пустоцветный колос»

Ответа нет!

Баратынский

Образ сеятеля, что «напрасно семена бросал в бразды», «голодные стада полей», которым «скудные даны на пищу злаки» — Центральный в поэзии Муни. И одна из главных тем в разговорах, переписке с друзьями. Шутливое послание к Ходасевичу, которое Муни писал во время медового месяца, резко ломается, становится трагически-серьезным, стоит автору коснуться этой темы:

Понятно, почему Ходасевич посвятил Муни стихотворение «В моей стране», открывающее книгу «Молодость».

Стихотворение-представление, стихотворение-манифест: «Я к вам пришел из мертвенной страны». Программность, значимость его ощущали соратники поэта. Н. И. Петровская писала автору:

«В моей стране» — это самая лучшая Ваша вещь. Попробую почитать ее В<алерию> Я<ковлевичу>. Ничего? Ведь все равно прочтет в книге, а любопытно, что скажет. (11 июля <1907 г.>) [216]

Для нее это стихотворение стало неким эталоном, которым она поверяла другие произведения Ходасевича, в иных случаях вынося приговор: «Это — не Ваше!» Исследователь творчества Андрея Белого А. В. Лавров писал:

Формируя в 1908 г. свою книгу «Пепел», он, разумеется, не мог не заметить «пепельной» тональности поэзии Ходасевича, сказывающейся уже в первой строке первого стихотворения «Молодости» — «В моей стране»: «Мои поля сыпучий пепел кроет»; не мог не распознать сходства той тусклой поэтической палитры, которая стала преобладать в его собственных стихах с атрибутами «мертвенной страны» Ходасевича… [217]

«В моей стране» опубликовано в октябре 1907 г., «Голодные стада моих полей» с его горькой концовкой: «И мне даны сухие злаки» почти год спустя, в № 12 журнала «Русская мысль».

Но вопросы датировки произведений Муни — проблема почти неразрешимая: приходится опираться на косвенные данные — в какой тетрадке записано, каким псевдонимом подписано и т. Д… да и теми мы не всегда располагаем. Не исключено, что Муни написал свое стихотворение раньше или одновременно с Ходасевичем и не пытался или не имел возможности опубликовать его. По счастью, критик Ю. И. Айхенвальд, заведовавший литературным отделом журнала «Русская мысль», с симпатией относился к Муни, понравилось ему и стихотворение неизвестного автора («Голодные стада моих полей» подписано «А. Беклемишев») — и таким образом сразу несколько стихов Муни были напечатаны в журнале. С уходом Айхенвальда ни одной Муниной публикации не появилось в «Русской мысли», хотя литературным отделом и журнала стал заведовать Валерий Брюсов, с которым Муни был в свойстве. Может быть, именно поэтому Муни туда со стихами и не обращался.

Но дело даже не в том, кто первый заговорил о «мертвенной стране». То, что в творчестве Ходасевича было одной из тем, линий, — У Муни становится главной, всепоглощающей идеей, которая с годами ширится, развивается всеохватно. Творчество его рождено тревогой за судьбу поколения духовно бессильного, иссушенного бездеятельностью, развращенного цивилизацией и обреченного на «безжизненный приплод». Как бы радостно-легко ни звучали строки Муни, за ними всегда стоят суровые слова Евангелия:

поле есть мир; доброе семя это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого;

враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы (Матф. 13,38–39).

Эпиграф из Баратынского: «Венец пустого дня…» переключал стихотворение «Голодные стада моих полей» из временного в вечный регистр, указывая: речь идет о конце века, эпохи, последней жатве человечества. Эпитетом «пустой», и — еще более характерным: «пустынный», — Муни определял состояние души, пораженной эгоцентризмом, безверием, безлюбием — сухостью: «блуждает взор бессильный // В пустой небес синеве», «в пустынном небе», «а пустота ночей страшна», «в степи пустынной и бесплодной», «мой взор встречает пустоту», «на берегу пустом живу я, молчалив», «Пустые дни, пустые ночи, // Опустошенная Душа!»

Примеры можно множить: «пустой» или «пустынный» рядом с прилагательными «бесплодный» и «скучный» всегда определяют состояние души, внутреннее состояние, если даже поблизости нет уточняющего «опустошенная душа». «Пустой» или «пустынный» — эпитет знаковый, связывающий стихи Муни, с одной стороны, с творчеством Баратынского, с другой — с произведениями Андрея Белого. В его книге «Пепел» мы читаем: «в сырое пустое раздолье», «в пустое раздольное поле», «последний бог в пустынном мире», «песчаника круглые зерна // Зияют на нивах пустых». А сквозь эпитет «пустой» просвечивают другие — «злой», «бесплодный», то появляясь рядом, то уходя в тень.

Стихотворение Муни «Голодные стада моих полей…» заставляет вспомнить «Русь» Андрея Белого:

Стихотворения появились, можно сказать, одновременно: «Голодные стада моих полей…» в декабрьской книжке журнала за 1908 год; «Русь» вошло в книгу «Пепел», изданную тоже в декабре 1908. Правда, стихотворение датировано 1906 годом, но Андрей Белый даты менял, ставил произвольно. Стихотворение Муни скорее всего написано в 1907 году. И тут надо вспомнить, как сблизило Муни и Андрея Белого лето 1907 года: они виделись едва ли не каждый день, вместе бывали в «Перевале», бродили по улицам, говорили и читали друг другу стихи. Что-то в Муни, какая-то дребезжащая нота, находила сочувственный отклик в Андрее Белом и могла зазвучать в его стихах, растворенная, не узнанная. Хотя, конечно, влияние Белого на Муни было куда более мощным.