Легкое бремя

Пепел: Иссыхают избы зноем, // Смотрят злым глазком (С. 174).

Серебряный голубь: …ясным зрачком в день косится одноглазый домишко, злым косится зрачком (С. 17).

Пепел: Легкий розовый шиповник (С. 268).

Серебряный голубь: Троицын день обсыпал кусты легкими, розовым шиповниками (С. 17).

Пепел: Дождями простор запылит — // Порыв разгулявшейся стужи// В полях разорвется, как плач… // Вон: — колкие руки подъемлет // Обсвистанный ветром бурьян. // Ликует, танцует… (С. 175–176).

Серебряный голубь: …изморось дышала на него своей пылью; вокруг изморось крутилась — все пространство, <…> казалось, плясало в слезливом ветре; кустики всхлипывали, плясали; докучные стебли плясали тоже; плясала рожь… (С. 43).

Пепел: В желтых клубах душной пыли (С. 177).

Серебряный голубь: …клубами в окна желтая вламывалась пыль (С. 53).

Пепел: Касатка малая взлетит — // И заюлит, и завизжит (С: 211).

Серебряный голубь: Ласточки заюлили неспроста (С. 80).

Пепел: Ласточек семья // Над папертью, визжа, метнулась (С. 216).

Серебряный голубь: Когда провизжит ей ласточка, черными крыльями расстригая воздух…

«Сухорукий бурьян» обернется в повести мещанином— «убивцем» Сухоруковым. В том-то и дело, что и второстепенные, и главные персонажи «Серебряного голубя» жили в книге «Пепел», до поры бессловесные, безымянные. В повести они получат имена, зазвучат голоса, прочертятся лица и характеры. «Калека» — чем не Кудеяров-столяр? В повести о нем сказано: «сам колченогий, хворый, бледный и нос, как у дятла», у него «потухший взгляд», но в то же время «дик и грозен лик столяра». А вот — «Калека»:

(1908)

Даже дятел в прозе обернулся сравнением: «нос, как у дятла», а уподобление пауку развернется, протянется через всю повесть как сеть, в которую поймал Кудеяров Дарьяльского и Матрену Осенняя нить паутины тянется к избе столяра, а там он

…прохаживается <…> бормочет <…>, от стола за ним протянется нить, ту он протянет нить и к окну, и к лампаде, и к красному своему углу; паук заплетает всю комнату паутиной; а он, сидючи в углу, быстро перебирает руками, и быстро, будто лапками перебирает нити паук; так и кажется — на своих на собственных на сетях вот он повиснет в воздушной волне ночи. (С. 172)

И не Матрена ли взглянула на нас из стихотворения «Свидание» (1908) — ее это «алеет алый ситец», и грязные босые ноги, и хряк, что у Кудеяровой избы будет хрюкать, а главное, «бирюзовых глаз, несытых, // Бирюзовый всплеск». Взгляд, который обжег Дарьяльского: «Синие в ее глазах из-за рябого лица заходили моря; пучина вырвалась в ее взгляде» (С. 117); «прошелся на ее безбровом лице черный оспенный зуд», и «рябое ее лицо, и рыжие космы пробудят в тебе не нежность, а жадность <…> она насытится вмиг» (С. 122).

Наконец, в стихотворении «Предчувствие» (1908), а все это, заметьте, стихи 1908 года — заключена фабула повести, ужас перед дорогой, на которой должно случиться что-то страшное, любой куст готов обернуться душегубом: «Паренек, сверни с дороги, // — Паренек, сверни!»

(Андрей Белый и сам ощущал внутреннее — эмоциональное, фабульное единство стихов 1908 года, и в книге, выпущенной в Берлине в 1923 году, объединил их даже не в цикл — в поэму «Деревня»).

Через всю повесть бежит та же белая пыльная дорога: «сухая усмешка в ней». Вроде бежит в Лихов.

Или и вовсе никакого Лихова не было, а так все только казалось, и притом пустое такое, как вот лопух или репейник; ты погляди, вот — поле, и где— то в нем затерянная сухая ветла; а пройди в туман — погляди: и ты скажешь, что по полю-то человек злой за тобой погнался; вот — ракита: мимо пройди — погляди, и зазыкнет она на тебя. (С. 46–47)

Этой дороге, ведущей в туман, в пустоту, в смерть Муни противопоставил речную дорогу, что день и ночь трудится, работает:

И отсюда-то, по широкой, испещренной серыми и перламутровыми пятнами мутной воде, идут вниз пароходы, винтовые и колесные баржи и полулодки, и унжаки, и берлины, и тихвинки с мукой, горохом, нефтью, тесом, железом; идут сначала по Быстрее, потом впадают с ней в Волгу, а там вольный ход и вверх, и вниз, и в Петербург, и в Астрахань.

А какую же дрянь тащит на себе дорога в «Серебряном голубе»: «подводы, нагруженные деревянными ящиками с бутылями казенки для “винополии”», и «сицилиста», и урядника, и нищих, а сопровождают ее постоялый двор да чайная (С. 18).

Темному, запутанному, запуганному «полевому человеку» Андрея Белого Муни противопоставил «речного человека», чумазого работягу, который хоть и «по горло в быте стоит», а о чуде помнит, и дорога выводит его туда, куда он судно направляет: и вверх, и вниз по реке. Муни задумал «На крепких местах» как ответ на «Серебряный голубь»: идеи Андрея Белого, его персонажи у Муни находят свое перевернутое, ироническое отражение, создавая параллельный, зазеркальный мир.

Шмидту, приятелю Дарьяльского соответствует такой же книжник, писатель, полунемец-полуеврей Прате, оба — единственные городские в деревенской глухомани. Фамилия Евфратова создана, конечно же, по образцу фамилии главного персонажа «Серебряного голубя» — Дарьяльского. Название реки Евфрат подчеркивает, как же далека радетельница за благо народное от того, что происходит в русской, волжской деревне. Что может понять в ней Евфратова? Фамилия вызывает воспоминание о полустертой карте, запахе мела, бессильных подростковых мечтах.

А ведь Барановская и Евфратова возглавляют расползшуюся по стране сеть революционеров. Да, в романе Муни своя «сеть», и та же сладострастная, сжигающая влюбленность в народ, гибельная, как страсть Дарьяльского к Матрене, в которой он угадывает и познает Россию. Вот и Кувшенко своими вопросами, всматриваниями насилует Марью Пошехонову и горюет, что привлекает она его «не как баба»: «точно вызнать хочу, как живут, какими глазами смотрят на все и она, и братья ее».

А можем ли мы сравнивать «Серебряный голубь» — яркое художественное произведение с несколькими главками, обрывками и фрагментами, что остались от замысла Муни? Корректно ли это сравнение? У меня нет ответа. Так хочется понять, что раздражило Муни в позиции автора «Серебряного голубя», вызвавшего его на открытый спор, противостояние, больше близости связывавшие Муни и Андрея Белого. В письмах Муни обозначил это противостояние, как борьбу Ставрогина и Шатова, человека общественного и частного, прокладывающего свой, индивидуальный, вне толпы, организации — путь.

К этому можно добавить, что Андрей Белый так же ненавидел Шатова, как Муни — Ставрогина. Н. Валентинов (Н. В. Вольский) рассказал в своих воспоминаниях, как в 1908 году Андрей Белый потащил его в парк Петровско-Разумовского, в тот грот, где членами тайного общества «Народная расправа», возглавляемого С. Г. Нечаевым, был убит студент Иванов. Держа в руках том «Бесов», Белый кричал, что убить надо было Шатова.