Четыре туберозы

— Может быть, здесь?.. — спрашивал, сжимая её пальцы.

— Может быть, — отвечала она просто. И лицо у неё было чуть-чуть грустное, чистое и покорное, как у монахини.

Я проводил её до подъезда. Звонили к заутрене. Улицы были пусты и белы. Холодная утренняя грусть сжимала сердце.

— Придёте? — спросил я робко.

И голосом ясным, торжественно простым, от которого рассеялось последнее впечатление случайности этой ночи, она сказала:

— Приду.

Так это началось.

Она пришла вечером, на другой день. Всё было так просто. Светила луна. Перекладины рам чёрными крестами лежали на полу. Всё та же моя комната, каждый уголок которой я знаю наизусть. Но в неё уже вошло что-то новое, тревожное. Тайна чужой неизвестной души.

— Кто вы? Откуда вы? Почему я не знаю о вас ничего?

И она ответила:

— Не нужно спрашивать. Всё внешнее обычно до тоски, и оно, как всегда, ложь. А правду я уже сказала. Я бродяга, скитаюсь по душам и всё жду встречи с той любовью, что вижу только во сне.

— Какая же она, эта любовь? — спросил я, и у меня дрожали губы. Она наклонилась. Близко. Я видел странные, сосредоточенно блестящие глаза. Такого выражения я не видал уже после ни у кого, никогда, всю жизнь.

— Моя любовь то, что называют «безумием». Это бездонная радость и вечное страдание. Когда она придёт, как огненный вихрь, она сметёт всё то, что называется «жизнью». В ней утонет всё маленькое, расчётливое, трусливое, чем губим мы дни. Тогда самый ничтожный станет богом и поймёт навсегда великое незнакомое слово «беспредельность».

Я встал перед ней на колени и ответил:

— Та любовь, о которой ты говоришь, — чудо, и я чувствую — оно уже коснулось моей души. Вот я перед тобой. Возьми меня, веди, учи.

Её глаза широко раскрылись и загорелись, как огромные, чёрные камни. Губы изогнулись в истомлённо-жадной улыбке, точно хотела она выпить, как острое душистое вино, всю мою душу, весь трепет первой мучительной страсти.

Такая была наша первая ночь.

Я не знал её жизни.

На рассвете провожал до подъезда. Грубо хлопала дверь. Замирали шаги, и я оставался один. Помню, ещё подолгу стоял под фонарём. Изумлённый, выхваченный из обычного строя чувств. Точно хотелось проснуться, но не мог.

Она приходила. Я запирал двери и тушил огни. Исчезала комната. Становился далёким и чуждым весь мир.

— Тот ли я, кого ты ждала? Та ли это любовь? — спрашивал я с тоской. — Видишь, я весь твой. Без тебя нет ни жизни, ни чувств, ни желаний.

С белых подушек смотрели неподвижные, жадные глаза, и в тёмной комнате, далёкой миру, звучали безумные, странные речи:

— Так, так нужно. Говори, не умолкай. Ты чувствуешь, как в твою душу вонзается что-то острое, режущее, как нож? Ты хочешь умереть? Вот здесь, сейчас, рядом со мной?

И смеялась тихо и жутко:

— О, милый, милый, милый!..

Так прошло много дней. В них утонуло прошлое и закрылось туманом будущее. Может быть, это длилось бы бесконечно. Может быть…

Но я не сумел… Захотелось чего-то прочного, на долгие дни. Душа не выдержала остро-блаженных мук, и я сказал ей однажды:

— Останься со мной навсегда, будь моей женой.

Как в первую ночь, мы сидели на диване, не расплетая рук, а перекладины рам крестами лежали на светлом полу.

Я сказал, и стало страшно тихо. И мне показалось, что кто-то прошёл по коридору и встал у дверей.

И вдруг разорвалась пелена жуткой тишины. Я услышал множество звуков, которых при ней не замечал никогда.

За окном скрипели полозья саней. Из умывальника с ритмическим стуком падали редкие капли. За книжным шкафом, шурша обоями, скреблась мышь.

Она освободила руки и отодвинулась. В светлой полосе фонаря я увидел её лицо, и оно было такое, как в первый вечер, — чуть-чуть грустное, строгое, покорное, как у монахини.

— Теперь я уйду, — сказала она спокойно. — Этого не может случиться никогда. Мы оба узнали многое. Предстоит идти ещё дальше, ещё выше. Ты поймёшь это после, без меня.

— Будь моей женой, — повторил я тупо, с отчаянием, не слушая её слов. — Разве возможно нам расстаться? Твоя любовь беспощадна, как палач.

Она прикоснулась к моим волосам, и в той же полосе фонаря я увидел её улыбку, грустную, светлую, и глаза, полные слёз.

— Разве я жена? — сказала она. — Ну, посмотри — разве я жена! Как только ты произнёс это слово, я опять увидала себя на длинной пустынной дороге. Смотри. — Её глаза расширились. — Смотри вдаль.

Вот мы больше не встречаемся в этой комнате, а живём где-то вместе, и я твоя жена.

У нас несколько больших комнат и общая спальня. Ночью, привыкшие друг к другу, мы раздеваемся равнодушно и бесстыдно.

Медленно, день за днём, словно неизлечимая болезнь, жизнь входит в те неотвратимые сцепленья, что люди называют «обычными нормами». Ты опять много работаешь. У тебя в кабинете висит мой портрет. На него ты смотришь чаще, чем на меня, потому что у тебя так много, много работы.

У нас родится первый ребёнок. И жизнь меняется просто, без боли. Мы сказали все слова о любви. Спели её единственную песнь, и нам говорят: «Вот теперь начинается настоящее».

Большие печальные глаза прошлого смотрят откуда-то издалека с горестным укором. От этого взгляда снится иногда эта комната, голубые окна и чёрные кресты на полу. Но редко. После спокойных ласк мы спим крепко. Проходит ещё год. Может быть, у нас второй ребёнок. Я полнею. Говорят, что это красиво, и за мной ухаживают твои приятели. У меня есть любовник.

Ты очень любишь детей, но вечером избегаешь быть дома. Ночью я встречаюсь с твоим виноватым взглядом и делаю вид, что сплю.

Иногда ещё мы ласкаем друг друга привычно знакомыми ласками, но никогда уже не повторяем слов, что звучали в этой комнате.

Проходит ещё год, а может быть, пять — уже не всё ли равно! Что сделали мы с любовью? — спрошу я тебя однажды и увижу в твоих глазах тупую покорную тоску. — Тебе больно? Ты плачешь? — Она коснулась моих век грустно-волнующим прикосновением. — Так нужно. Так суждено всем, полюбившим Любовь…

Я встал на колени. Помню её серое мягкое платье и свежий холод спокойных рук.

И, как ученик, узнавший большую сокровенную тайну, благоговейно и восторженно поцеловал её ноги в маленьких чёрных туфлях.

На другой день я уехал далеко. Мы расстались навсегда.

Но теперь она не одна идёт своей вечной дорогой. Мы далеки, но вместе. Мы вдвоём чутко слушаем вечно призывающий голос Любви.

И когда в поздний час одинокого томления чьи-то большие тоскующие глаза с тихой мукой заглядывают мне в лицо, я покорно приближаюсь к Любви и говорю, как она…

— Может быть, здесь…

СЕВЕРНАЯ СКАЗКА

Мы ничего не знаем о любви. Когда она приходит, Бог знает, откуда, мы видим лишь огненный меч, взнесённый над нашей жизнью, и с ужасом укрываем лицо. Боимся расстаться с маленькими радостями дней, не верим стихии, не умеем вовремя распахнуть ей все двери нашего сердца.

Забываем, что только одной странице книги нашей тёмной судьбы суждено вспыхнуть ярким сжигающим блеском, и не читаем её до конца. И за это любовь мстит нам, оборачивается грозным оскорблённым лицом и пророчит вторую встречу, от которой уже не укроет ничто.

Она приходила и ко мне.

В белые ночи короткого северного лета встретила меня на берегах бледного озера и запела свою единственную песнь.

Отчего она покинула нас? Отчего мы не сумели… Зачем укрывали лица и изменили ей для жизни?

Спросите у сосен, у волн, спросите у загадочного бога жизни, который бесстрастно смотрит с холодного неба…

Прошло три года. Три вечности между мной и тем летом. Со мной другая женщина. И кто-то, всё забывший для новой радости, говорил, что я её люблю. Теперь я не вспомню её лица, а она проклинает моё имя. Но разве виноват я? Разве знал я, что любовь приходит только раз?

Всё случилось так просто. Был июнь. В одну ночь мне приснилось северное озеро и розовая полоса двух обнявшихся зорь.