Четыре туберозы

Стоим под фонарём. Вижу лицо её. Страшное лицо женщины, которая перестала любить.

— Я еду на один вечер, — говорит она небрежно и смотрит дерзко, прищурив глаза.

— Отчего ты молчишь, точно не радуешься нашей встрече? Убери собаку, — просит она, с отвращением подбирая шелестящие юбки. — Не понимаю, зачем ты всюду таскаешь его за собой!

Мне хочется схватить и сломать её руки. Вот так — сжать выше локтя и услышать хруст костей. Хочется дико закричать, сцепиться в один безобразный клубок и валяться по грязи вместе с ней, красивой, нарядной, в шумящих шёлковых юбках.

Хочу боли, ужаса и уродства, но складываю губы в спокойную, приветливую улыбку. Закуриваю папиросу и отвечаю:

— Правда, Локи мне самому надоел. Я подарил его одному приятелю, и он возьмёт его на днях.

Но она уже забыла о собаке и смотрит в лицо мне острым подозрительным взглядом, как пойманный хищный зверок. Может быть, она думает, что я хочу её убить. Но вид у меня безопасный. Я не прячу рук и вообще не похож на убийцу.

Всё обошлось так просто. Она успокаивается и небрежно бросает:

— Ну, прощай! Как-нибудь зайду к тебе. Ты бываешь дома по вечерам?

Я наклоняю голову церемонным поклоном:

— Конечно, и очень часто. Я начал одну большую работу и к тому же, кажется, немного простудился. Ты застанешь меня в любой час.

Чуть касаюсь губами руки. Веду до экипажа. Заботливо укрываю пледом платье, снимаю шляпу и смотрю, как, быстро вращаясь, исчезают в тумане жёлтые спицы колёс.

Мы стоим долго. Может быть, слишком долго для прощального приветствия на улице.

Волосы у меня совсем мокрые. Я забыл надеть шляпу и никак не могу понять, зачем она в руках, почему так странно смяты сырые поля.

Домой мы не идём, а едем. У меня явилась упорная мысль — в эту ночь хочу быть там, где она.

Одеваюсь долго и тщательно. Чёрный сюртук сидит на мне, как хорошо прилаженный футляр.

Чёрные сюртуки так сидят на покойниках, — думаю я, оглядывая себя в зеркало. — А надевают мёртвым белые галстуки? Совсем не знаю, принято ли надевать им белые галстуки?..

— Прощай, Локи, — говорю я и беру его тонкую, мокрую лапку. У него влажные печальные глаза.

Я приехал поздно. Уже кончался их весёлый праздник. По белой лестнице спускались нарядные женщины, но из зала ещё неслась музыка.

Прислонился к высокой колонне. В зеркале напротив моя прямая траурная тень.

Глаза со странной верностью отыскали её.

Кто-то высокий и стройный уверенным движением обнимал её талию, и всякий раз, как на повороте совсем у моих ног лёгким облаком взлетало её платье, сердце делало острый безумный толчок, и, чтобы не упасть, я плотней прислонялся к колонне.

Последние медленные звуки нежно вздохнули на эстраде.

Она совсем рядом. Вижу лицо её — бледное, со слишком алыми жадными губами, со знакомым выражением в опьянённых счастьем глазах.

Она увидела меня.

— Ты здесь? — говорит она, пытаясь улыбнуться. Зрачки её сузились, губы побледнели. — Но ведь у тебя большая работа и ты болен?..

— Всё это правда, — отвечаю я просто, — но мне вдруг захотелось увидеть тебя ещё!..

В её глазах вспыхивает что-то низкое, трусливое.

Наверно, она думает, что я хочу её убить. Может быть, ей хочется позвать на помощь того, нового. Мои руки в карманах. Что я там прячу?

Я медлю, улыбаюсь, мне нравится эта игра.

Наконец, вынимаю руки и поправляю волосы. Ничего нет. Её губы складываются в презрительную усмешку.

— Уже поздно, — говорит она и ищет кого-то глазами в редеющей толпе.

Тот высокий и красивый, что будет ласкать её до утра, накидывает ей на плечи пушистый мех.

— Уже поздно, — повторяю я за ней и в последний раз укалываюсь о кольца.

По лестнице за ними я иду медленно и важно.

Но почему я один в опустелой прихожей? Кто-то с длинными торчащими усами держит моё пальто. Долго не могу попасть в рукава. С трудом застёгиваю пуговицы и выхожу.

Туман совсем закутал улицы и дома. От тусклых отсветов фонарей он кажется жёлтым и густым, точно липнет к телу и лицу.

— В такую погоду ужасно легко простудиться, — говорит кто-то около меня.

— В такую погоду ужасно легко простудиться, — повторяю я и смеюсь. У меня совсем мокрая голова. Я опять забыл надеть шляпу.

Я иду. Мне кажется, что тянется всё одна улица. Всё будет длиться ночь, никогда не увижу ни солнца, ни неба. Мне холодно. Мне так холодно, что пальцы мои перестали двигаться и стали как деревянные. Я так одинок, что если я умру сейчас, то завтра никто не вспомнит моего имени.

Вспоминаю о Локи и ускоряю шаги.

Вот мы опять вдвоём. Он тихо и радостно визжит. Белый фонарик ярко вспыхивает над столом, где всё так же чинно стоят нетронутые тарелки. В углу холодная несмятая постель.

— Локи, — говорю я серьёзно, — мы будем ждать её и сегодня, и завтра, и всегда. В светлое безумье ожиданья превращу я всю мою жизнь. Может быть, она вернётся, может быть, туда, где дико ликует пьяная страсть, холодным, нежным облаком приникнет к изголовью моя покорная любовь, и она вспомнит меня и тебя, и эту комнату, и розовые блески камина на белой постели… Может быть, Локи?

Собачьи глаза в тёмном раздумье смотрят на огонь.

БРОДЯГА

Моё счастье было кратко. Я принял его как чудесный неожиданный дар, и оно покинуло меня, ещё юное, живое, навсегда озарив мои дни.

С этой женщиной, о которой я говорю, мы встречались в продолжение двух лет.

Иногда я видел её мужа — всегда мрачного молчаливого человека. Иногда слышал какие-то странные рассказы об их жизни, но, встречаясь, не замечал её глаз, быстро забывал лицо и никогда не предчувствовал нашей любви.

Началось это на каком-то ужине в ресторане, куда мы оба попали случайно.

За столом оказались рядом. Почему? Я никого не просил об этом.

Долго не замечали друг друга.

Потом говорили о чём-то пустом, обоим ненужном, и она скучала.

Вокруг было шумно, но не весело. Пели цыгане. Ночь проходила незначительно, плоско, подобная многим, о которых так легко забываешь наутро.

Но я замечал: особая грусть в какой-то час всегда опускается над рестораном.

Может быть, это только утомление, ядовитый звон отравленной крови, которая хочет под утро покоя, а может быть, что-то иное, всегда сторожащее за сознаньем, говорит людям: вы хотели забыть… но я здесь. Я всегда с вами, я всё вижу!.. Не знаю, что это, — но этот час отмечаю всегда.

Тогда усталая певица со слишком подведёнными глазами непременно поёт какой-нибудь надрывающий избитый романс.

Тогда женщины со странной дрожью в пальцах отвечают на ваше пожатье, и в глазах их вспыхивает печально-нежный растроганный блеск.

Они шепчут вам ночные лживые слова, над которыми вы безжалостно смеетесь наутро.

Но здесь, под безвкусно яркой люстрой, на мягких захватанных диванах готовы дать самое безумное обещание.

У той, что сидела рядом, было неподвижно-спокойное лицо. В первый раз я заметил её глаза. Так смотрят маньяки — упорно, долго, в одну точку.

— О чем вы думаете? — спросил я с любопытством. Она взглянула и улыбнулась — грустно, красиво.

— Я думаю о любви, — ответила она просто. — Всегда о любви. Смотрю в глаза, угадываю тёмные тайны душ, слушаю мелодии голосов и всё спрашиваю — не здесь ли?

— Кто? — спросил я, не понимая.

— Любовь.

Тогда я засмеялся и сказал:

— Посмотрите так и на меня. Может быть, здесь?

Она посмотрела. Внимательно, вдумчиво, строго, точно не слыша шутки, и ответила:

— Может быть. Трудно угадать, кого уже отметила любовь.

Из-за стола вставали. Электричество погасло. Принесли свечи. Красные стены кабинета потускнели. На столе апельсинные корки и недопитые стаканы. У женщин смятые причёски, под глазами синие тени.

Поздно. Но отчего мне так не хочется прощаться?

— Мы вместе? — спросил я несмело.

— Да.

И вот на рассвете по синим оснеженным аллеям мы ехали вместе. Она мне казалась прекрасной. Я держал её руки и восторженно смотрел в лицо.