Между шкафом и небом

Собственно, фамилия Веденяпины — от бабушки. Это ее род, небогатый дворянский род с русско-мордовскими корнями. Согласно словарю В. А. Никонова, наша немножко смешная для русского уха фамилия происходит от мордовского мужского имени Веденяпа (ну разве не смешно?). «Ведень» значит «водный», а суффикс — ап(а) — распространенный суффикс личных имен мордвы. То есть фамилия, как часто бывает, производное от отчества.

На похоронах отца присутствовал красивый старик лет под девяносто. Он знал историю нашего рода и готов был ее рассказать. Все, что от меня требовалось, это приехать к нему домой. Мне трудно объяснить, почему я откладывал и откладывал эту поездку, пока ехать было уже не к кому.

Более или менее определенно я знаю только, что мои предки находились в родстве (близком ли, дальнем — не могу сказать) с декабристами Веденяпиными. Старшего брата звали не как-нибудь, а Аполлон, младшего Алексей. Оба были сосланы в Сибирь, и Аполлон много лет потом провел в Иркутске вместе с Волконским, Трубецким и другими.

В 1854 году, по дороге домой после кругосветного путешествия, в Иркутск заехал И. А. Гончаров (его лучшая книга появится через пять лет). По его собственным словам, он встречался со многими декабристами. Интересно, виделся ли с ним Аполлон? Дело в том, что Гончаров учился в том же здании, где работал и учился отец (а потом и я). Правда, во времена Гончарова там находился не Институт иностранных языков, а Императорское коммерческое училище.

В 1968 году, в Саранске вышла книжка С. Конкина «Декабристы братья Веденяпины», где было опубликовано несколько фотографий Аполлона, аккуратного сухого старика с сурово сжатыми губами, чем-то напоминающего буддийского монаха, и его дочерей. Надо сказать, что дочь Варвара весьма похожа на мою бабушку Клавдию, тот же тип лица.

С Клавдией Александровной связана неслучайная случайность, из тех, что бывают, наверное, в жизни каждого, но от этого не менее удивительная. Между окончанием института и вступлением в профком литераторов при «Худлите» (членство в котором давало вожделенное право нигде не служить) — я два года преподавал английский язык в Сельскохозяйственной академии им. Тимирязева. В один из моих первых дней в Петровском-Разумовском ко мне подошла старейшая сотрудница нашей кафедры. Собственно, она была уже на пенсии и, так сказать, сдавала дела. Подошла и спросила, имею ли я какое-нибудь отношение к Клавдии Веденяпиной. Вот тогда мне и стало ясно, почему из всех учебных заведений Москвы я попал именно сюда. Оказывается, на этой самой кафедре иностранных языков около полувека назад работала моя бабушка: ходила по этим коридорам, смотрела в эти окна. Может быть, еще и поэтому мне всегда так нравилось ходасевичевское:

После смерти Клавдии Александровны отца взяла к себе его тетка, родная сестра Клавдии, Мария Александровна. Ей помогала вторая сестра, Тамара Александровна. Я хорошо помню обеих, особенно Марию Александровну — бабу Бусю. Помню ее комнаты (целых две) в коммуналке на улице Горького с множеством (во всяком случае, так мне казалось тогда) красивых старинных вещей и вещиц. В комнате побольше стоял прекрасный черный рояль — в молодости баба Буся давала уроки музыки.

Но при мне она почему-то никогда не играла, а может быть, я просто забыл. Зато я помню, как она вышивала бисером на ткани (цветы мне нравились, кошка — не слишком) и раскладывала пасьянсы. Отец, кстати, тоже любил пасьянсы.

Баба Буся была небольшого роста, кругленькая с мягкими руками и приятным дореволюционным лицом.

Она жила вместе с папиной двоюродной сестрой Наташей. Наташа была лет на пять или даже семь моложе отца. И тут мы вступаем в область семейных загадок: хотя Наташа была дочерью Тамары (сходство матери с дочерью бросалось в глаза), мамой она звала бабу Бусю. И жила у бабы Буси. Почему?

Наташа была очень симпатичная и ужасно больная. У нее был диабет. В последние годы жизни она едва отличала свет от темноты. Когда она умерла, ей не было и тридцати. Я помню ее руки в кровоподтеках от бесчисленных инсулиновых инъекций.

В детстве мы не очень понимаем, что такое боль, тем более чужая. Но сейчас меня потрясает ее воля: несмотря ни на что, она закончила медицинский институт, интересовалась всем на свете и могла хохотать со мной над О’Генри, Драгунским и «Кабачком 13 стульев».

Одним из ее лечащих врачей был офтальмолог Святослав Федоров — будущая знаменитость. Между прочим, именно Тамара и ее влиятельный муж Иван (директор крупной фабрики) помогли ему перебраться в Москву.

С бабой Бусей и Наташей мы были соседями в Александровке. Они тоже снимали там дачу, в пяти минутах ходьбы от нашего домика. На их участке висел гамак — чудесная вещь.

Квартира бабы Буси на улице Горького — мой первый адрес на этой земле. Несколько месяцев до моего рождения и несколько месяцев после родители (а с октября 1959 года мы втроем) жили в крохотной комнатке слева от входной двери.

У бабы Буси мы с папой бывали довольно часто. Если приезжали в обеденное время, она нас кормила. На первое почему-то почти всегда был бульон, подававшийся в чашке, и, может быть, именно поэтому казавшийся мне особенно вкусным.

Смотреть на отца, слушать, как он разговаривает с бабой Бусей, было интересно и как-то ново.

Мне, вообще, нравилось наблюдать за отцом, когда он разговаривал с разными людьми, особенно незнакомыми и непохожими на него, например с таксистом или каким-нибудь мужичком-рыболовом. В этом было что-то особенное.

На отцовском факультете училось немало знаменитостей и «членов их семей». Однажды известный актер Театра на Таганке попросил у отца разрешения прийти к нам в гости с Высоцким. Шел 71-й или 72-й год, Высоцкий был в зените славы. На нашей «Яузе» (зеленый огонек, как в такси; бобины с толстой, но непрочной коричневой пленкой) мы все мое детство слушали Высоцкого, Галича, Окуджаву и Юрия Кукина («Понимаешь, это странно, очень странно…», «Ты что, мой друг, свистишь…» и т. д.). Мне нравилось, как Кукин разговаривает с публикой между песнями. Одну его остроту я до сих пор помню дословно: «Свои ранние песни я не пою, потому что неохота и стыдно. Их никто не поет — по тем же причинам».

Уверен, что девяносто девять человек из ста в СССР начала 70-х были бы счастливы принять у себя Высоцкого. Но моя мама была тем самым одним. И связано это было не с чем-нибудь, а исключительно с ее почти патологической щепетильностью.

Видит Бог, мама не меньше меня ценила нашу интеллигенцию, но одна довольно распространенная интеллигентская черта ее просто бесила: тщеславие и чванство, привычка как бы между прочим упомянуть фамилию какой-нибудь звезды, с которым ты только вчера разговаривал по телефону, пил, ездил на рыбалку и проч.

«Зачем мы Высоцкому?» — примерно так формулировала она свое сомнение. И как ни уверял почуявший неладное актер, что Володя сам выразил желание познакомиться с отцом и всей нашей семьей (уверение, которое я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть), мама стояла на своем. Короче говоря, встреча не произошла.

В этом вся мама. Во всякой, пусть даже слегка сомнительной, ситуации она предпочитала сказать «нет». И никогда, ни в одной компании, не стремилась произвести впечатление. Признаюсь, что порой это вызывало у меня досаду. Как было бы здорово, если вместо того, чтобы внимательно слушать какого-нибудь типа или «типессу», мама сама сказала бы что-нибудь потрясающее (я-то прекрасно знал, что она на это способна), но, как правило, она ничего такого не делала.